Ринат Газизов. Отправление

Ринат Газизов Отправление Сборник рассказов

Отправление Рассказ — Мне пришло извещение: посылка готова к выдаче. — Так-с… По базе нету. — Проверьте, посылка покинула сортировочную двенадцатого числа (я слежу по треккоду), а в это отделение доставлена вчера. — По базе нету. — Проверьте, пожалуйста. — Молодой человек, не задерживайте очередь, по базе нету. Редкие дни мы называем особенными. Недостаточно выделить их в календаре иным цветом по праздничным обстоятельствам. Отметить очередной взятой высотой, будь то продвижение по службе, свадьба, увеличение семьи. Нет, нам думается, особенный день — тот, что поражает спонтанной соразмерностью. Обстоятельств внешних — состоянию внутреннему. Когда ровен отклик мира на каждое твоё действие, и, значит, благое найдёт благой ответ, а дурное — дурной. Когда независимость, упорство твоего духа укрощают шумные и срамные сборища. Разум умножает разум, а сердце зажигает сердце. Также это день абсолютной проводимости обратной связи, когда и тебя зажигают, умножают, облагораживают обстоятельства и люди. В такие дни сама судьба обретает податливость лишь оттого, что ты особенным образом уверен в себе и мире. Уверенность Баканова проистекала из принципиальности и необыкновенной чувствительности к несоответствиям. Они же — от потребности в справедливости. Разумеется, его качества были не просто подмечены университетским окружением, а воспеты, внесены в фольклор философского факультета. Отношение к Баканову сочетало как грубую насмешку, заниженную оценку, так и невольный пиетет, залихватский кукиш: «ох, наш зануда вам поддаст!». Среди преподавателей, поощрявших дискуссии с аудиторией, Баканов слыл находчивым, хоть и увлекающимся, интерпретатором. Он был дьявольски пунктуален. И по этой части требовал взаимности от гардеробных, буфетов, кинотеатров, врачей, парикмахерских, ведомств и окружающих. Не обнаружив взаимной точности, он тут же принимался кропотливо заполнять жалобные книги, журналы отзывов и предложений, вносить инициативу в работу студенческого профкома, а также извещать иные административные лица. Пока однокурсники бегали на свидания, погружались в компьютерные игры, употребляли и заболевали, Баканов познавал процедуры и регламенты. К тому же он ценил свою подпись. Осенял ею акты, извещения, квитанции, заявления. Бесконечной корректировке — фактической, логической, грамматической — подвергались чужие суждения. Великий дотошник! Кассирам, округлявшим сдачу до рубля, вменялось если не стяжательство, то беспечность. Когда Баканову не отвечали на «довэ иль баньо?», заданное с порога траттории, он громогласно ставил под сомнение аутентичность кухни и ретировался. Если в «Сбербанке» случалась операторская ошибка или происходил сбой системы, то Баканов доводил зелёных сотрудниц до слёз. Сколько жаростойких сервисов закалено пламенем неутомимой натуры! А как его конфузили края проездных квитков, оторванных небрежной рукой контролёра!.. Испытывалось всё. И либо удерживало форму, либо деформировалось в тисках Баканова, ровно отмеривающих соответствие номинального — фактическому. Договора он знал назубок, а знанием мог охомутать любого.

У многих перехватывало дыхание от одного лишь взгляда на неизменно застёгнутую пуговицу накрахмаленного воротника сорочки. — Да что ты за человек! Ясно сказала женщина: нет твоей посылки… — Проверьте, пожалуйста. — Так-с… а почему извещение не подписано? — Я подписываю извещение тогда, когда получаю отправление и убеждаюсь в его сохранности. — Давайте без принципов. Расписывайтесь. — Встал колом, ненормальный! — Чувак, я надеюсь, твоя посылка того стоит. У меня есть шутка про «Почту России». Но до тебя не дойдёт. — Посылка здесь, почему-то лежала отдельно на прилавке… Так-с, Вер, а почему эта на прилавке? — Я подписываю извещение тогда… — Молодой человек! — Давайте дальше, а?! До закрытия пятнадцать минут, я стою уже час, ну в самом деле!.. Баканов правил. Его голос вызывал зудение слизистых и мышечные спазмы. Его редеющая с макушки соломенная шевелюра казалась не производной от несовершенной человеческой природы, а тонзурой, данной свыше. Баканова узнавали по дёрганью щеки, что одинаково распространялось и на остывшее фрикасе в университетской столовой, и на любого, кто заявил бы, что грех есть моральный выбор, а не болезнь духа. Он вчитывался в договоры оферт и пользовательские соглашения. Принимал все входящие, выслушивал, уточнял, поддерживал беседу даже с продавцами минеральных удобрений для суккулентов и по предложениям микрокредитов. Он заполнял никому не нужные анкеты. Строчил исчерпывающие отзывы там, где пустота считалась нормой, и тьма была над бездной, и ни один здравомыслящий творец не задумался бы оставить след свой. Его узнавали в службах техподдержки сотового оператора и интернетпровайдера. О, это было легендарное исключение из правил: абонент-бухтила, которому ни в коем случае нельзя подключать услуги без предварительного извещения. Аудиокомпиляцией его жалоб, имитирующей Идеального Недовольного, тестировали сервисниковновобранцев… Баканов стопорил жернова систем. Его обожали библиотекари и ценил девяностодвухлетний замдекана — как старосту группы. Один проницательный профессор, читающий курс конфликтологии, заметил Баканову в приватной беседе: «Ваша несносная для прочих корректорская поза проистекает от неумения находить границы допустимого. А оно следует из того, что вы не знаете контекстов. Контекст — почва приемлемости. Там, где любой плюнет и разотрёт, вы броситесь доказывать, мол, персики не азербайджанские, а армянские; что можно выйти к станции метро, пересекая не три, а две улицы; что слова ни черта не значат, что слова означают всё, и так, и эдак. Вы награждены стремлением великого идеалиста, Баканов, но лишены приборов навигации, поэтому вас несёт туда, куда не стоит соваться. Ибо за вашими пустяками прячется сущее ничто. Обретите же свою личную цель, а с нею и границы…». Баканов же отвечал тирадою, которую — как и по вышеприведённым случаям — исключено размещать здесь. Даже если это ставит под угрозу правдоподобие персонажа — пусть! — мы заодно признаем и раздражающую рафинированность изложения. Но всё-таки не будем рисковать терпением читателя, которого и так ежедневно угрожает раздавить суконная волокита.

Иные лица, совершенно третьи для этой истории, в отличие от собеседника мудрого, Баканова поколачивали. Насилие он превращал в бумажные стопки для участкового в отделении милиции. Студент стряпал заявление так, что любо-дорого смотреть. Язык высовывался от усердия меж распухших губ. Заключение травматолога с описью ссадин и ушибов маячило перед носом правоохранителя. Но затем и некому было покачать головой в обиде, когда сии труды мигом переправлялись в мусорную корзину… Баканов обладал каллиграфическим почерком и бездной терпения. Отец его был пасечником, а мать — воспитателем детского сада. Увы, светлые предки для нас совершенно недоступны, как и те периоды, когда семья была целиком укомплектована: детство и юношество героя. Прекрасные родители как бы заслоняют своим сиянием крючкотвора. Лишь известно, что лучшие качества, унаследованные от них, испускались Бакановым самым причудливым образом. В особенный день Баканов должен был осенить своей подписью извещение о получении отправления в одном из отделений «Почты России». В этот день соразмерности терпение было исчерпано, а границы вновь подвергнуты испытаниям. — Так-с… проверяйте. — Упаковка вскрыта. На коробке надрезана липкая лента, вот здесь, смотрите. Вы должны позвать начальника отделения. И составить специальный акт. — Где надрезана? Ага… Так это не беда, молодой человек. Подписывайте. — Нет, подождите. Зачем вы вскрывали мою посылку? — А с чего взяли, что мне это надо?! Её могли раздербанить на таможне. Дайте глянуть: откуда? — а, Китай, небось «алиэкспресс». Ну и чего надо? На таможне её вскрыли! Или потрепала сортировочная. Не задерживайте очередь, проходите уже… — Чувак, ты ломаешь меня полностью. Отойди, замутим селфик. — Как я могу подписать извещение, если получил отправление не в сохранности? Да ещё при сомнительных обстоятельствах. Почему посылка лежала вот так запросто? И упаковка повреждена, вы видите? — Значит так! Вот посылка. Радуйтесь, что нашлась. Я вообще её могла не найти. Выкинуть. Всучить другому. Это ясно-понятно? — Упаковка повреждена. Сейчас я извлеку товар и оценю возможный ущерб. А пока — позовите, пожалуйста, начальника. — Уф-ф, вы пропустите меня или нет?!.. Обувь Баканов впервые решил заказать в интернете. С великой тщательностью были подобраны ботинки для увядающей петербургской осени. Время перемен всё-таки. Старое вымерло, новое не грянуло, разложение, упадок, и продраенное небо, уже не столько от осадков, сколько от рекурсивных обывательских перетираний этой погоды, и тоскливая слякоть, и бурая куча листьев… Несколько смущал Баканова сайт karmakoma.com. Меню были перегружены, а в используемом английском допущены мелкие ошибки. Судя по могучим стопкам брендов и базарной навязчивости предложений, его заманил азиатский агрегатор. Покупка в Сети для Баканова была едва ли не авантюрой. Но перевешивала сниженная цена по распродаже, и натуральная кожа верха, подкладки, стельки, высокое голенище, крепкая строчка по ранту и брутальная шнуровка. Наконец, возможность вернуть и приемлемая цена доставки — правда, с подмигивающим астериском. Баканов изучил информацию по доставке и FAQ, не нашёл их достаточными, но распечатал, свернул вчетверо и носил за пазухой. По указанным телефонным контактам Баканова дважды сбросило, а на третий — переключило на румынский этнографический музей. Тогда он изучил мультимарочный магазин karmakoma.com по привязанным ссылкам на соцсети. Но и

там натолкнулся сплошь на галерею товаров и радостных покупателей, примеривающих доставленные блага. Всё это отняло у Баканова три вечера. А четвёртый, после пар, на одной из которых он смутил одногруппников своей лояльностью к лектору по вопросу историчности Иисуса Христа (списано на сплин, простуду, усталость — Петербург даже Баканова способен вывести из строя), он провёл за рассматриванием пяти фотографий и 360-градусной панорамы ботинок. Наконец, Баканов сопоставил длину своей бледной стопы с транспонируемой таблицей систем EU-UK-US, добавил пару в корзину, заполнил анкету, проверил анкету, сделал снимок экрана на каждом этапе покупки и — рискнул. Теперь студент возвышался над почтовым оператором и — что подчёркивало исключительность натуры — отнюдь не жалел о покупке. В задумчивости он локтем опирался на засаленный прилавок. Чёрный пластиковый мешок посылки, обклеенный кодами и реквизитами, был аккуратно разрезан; заново же его заклеили прозрачным скотчем. Острым пальцем Баканов водил по надрезанному язычку левого ботинка, который, очевидно, повредило от того же вскрытия. Порез спускался по язычку от верха до середины, пересекал нашитую эмблему. Канцелярский нож, или что-то вроде него, используемый для разрезания липкой ленты, по-видимому, пробил картон и упаковочную бумагу. И в таком виде от Баканова требуют принять отправление? Нельзя сказать, чтоб от этого дефекта пострадали теплосохраняющие свойства обуви. Но и не был он незаметен. Атмосфера накалялась. Кровь застоялась в ногах. Кровью наливались глаза. Ныли поясницы, напоминая о налоге эволюции за прямохождение и прямостояние в очередях. Но характеры держались своего, хотя на определённом уровне громкости и хамства почтового оператора, студент словно бы выключался из беседы. И это на него совершенно не походило. Что как не концентрация есть основное средство для отстаивания принципов? Если принцип — первый ряд римской пехоты, оснащённый щитом да копьём, — что как не концентрация решает судьбу легиона?.. Баканов вглядывался в окошко. Смотрел на рот Розы Твердыщевой (именно так было накалякано детским почерком на бейдже сотрудницы), а точнее, взирал, как прёт сквозь злачные усы темпераментной бабы хлебная крошка. Баканова это завораживало. Пшеничная чешуйка корки, твёрдая и острая, никак не выпутывалась из чащобы. Ноздри у Твердыщевой были чуть вывернуты, да и хмыкала она от души, но сопение не оказывало эффекта на крошку, так же, как и мимическая трясучка мышц. Студент повторял. Поначалу посылка утеряна; далее найдена; затем найдена вскрытой; потом товар найден с дефектом, а истеричная реакция оператора… Роза Твердыщева изобличала его ослиное упрямство, а также бессмысленность дознавания. Её реплики то звонко вылетали из окошка в зал, то отскакивали от стеклянной перегородки. «А дело-то нечистое!», — саркастично крякала пожилая дама, стоявшая за Бакановым. Твердыщева тянулась к извещению пожилой дамы, тянулась с преувеличенным усердием, потому как и не отрывала ягодиц от стула. Чужое извещение просовывалось над плечом Баканова, впрочем, безуспешно. Начальница почтового отделения проплыла мимо: там, в аквариуме за стеклом, не отрываясь от мобильника, по-буддийски безучастная к перепалке. На хлебную корку-мякиш можно выловить и сазана, и уклейку, даже язь клюнет. Роза же Твердыщева подсекла самого Баканова. Баканов держался Твердыщевой Розы. Грузчик, или водитель, в синей униформе — один и тот же? всегда разный? нам не представляется видимым или имеющим смысл — сновал от входа до окна приёма.

Почтальоны покинули зал. Сотрудников к концу смены осталось трое: начальница, оператор, грузчик. Тот присутствовал в жизни един, но множественно и обезличено: наравне с «плотва резвится», или «напал гнус», или «шахтёр бастует», вот так и грузчик сновал — полныйпорожний. По столу Твердыщевой рассыпались канцелярские принадлежности. Из ячеек настольного стеллажа выпали пачки корреспонденций, и она отточенными, злыми движениями распихала их обратно. Но хлебной крошке всё нипочём. Так и застряла в усах, и что-то в этом было, какой-то знак, примагничивающий взгляд. Словно эта крошка хлеба-то и есть осевшая в почтовой структуре, недожёванная в жвалах машины, посылка из далёкого места. Заветный артефакт тщетно рвётся к адресату, указует, наводит на следы насилия. Крупица истины, а то и частица претворённой плоти искупителя, которая вот так — метафорически — отбилась от трапезы, не вошла внутрь несносной женщины, а значит, не насытила целиком, не даровала ей спокойствие, отзывчивость, милосердие сполна. А ведь стоило бы! Роза Твердыщева врала, — узрел Баканов. Роза Твердыщева способна на подлость. Роза Твердыщева — непроходимая филистерша, дебелая операторка, при ней все феминитивы зазвучат оскорбительно. В такой ситуации любая боевая единица компании обретёт пол, и обретёт сполна! И не будет рабочая среда поставлена ей в оправдание и никакие обстоятельства. Нет, всему лучшему в человеке, — убеждён студент Баканов, — сопутствует индивидуальность. А Роза Твердыщева — общее место. И волновали его до глубины души танцующие губы, окрашенные помадой оттенка «вечернее рандеву», настойчиво повторяющие цвет волос; губы в морщинках, кривящиеся и плюющиеся; ими шлёпала вызывающе пошлая жизнь, возложив над собой хлеб, и странно привлекательным мнилось, что к ней можно бы и прилепиться, имея собственные усы, то есть, запечатлеть обоюдное касание, и словно бы сотней крючков зацепиться за сотню петелек — липучкой — присовокупиться друг к другу; но не подразумевая что-то интимное, разумеется! — а всего лишь, чтобы разделить хлеб насущный на поле почтовой брани. Для Баканова — истинного репея — это было щекотное побуждение. Его несколько смазал импозантный мужчина в шерстяном пальто. Он вышел из очереди. Возник слева от студента, обдав ароматом дорогого парфюма. — Уважаемый, — повторил мужчина внушительно, и студент заметил, как от этого басовитого раската дрогнуло у раскрасневшейся Твердыщевой под бейджиком; сам он незнакомца разглядел периферийно, ибо основное внимание удерживал на том надгубном вояже, — уважаемый вы мой, это же «Почта России». Поймите, будьте снисходительны. По стране сорок тысяч отделений. Учреждение бедное, не без недостатков. Здесь такие же простые люди, как мы с вами. Но за восьмичасовой день получают они в разы меньше. Какие там онлайн-покупки?! Буквально хлеб и вода. «Почта России» — это и есть Россия. А? Ну бросьте. Всё же при вас. Будем гуманны… Осталось десять минут до закрытия. Это по две минуты на каждого в очереди. Тут ещё женщина за вами, и женщина с ребёнком, и люди… Люди и женщины уже не роптали. Ребёнок спал. И вправду: взывая к снисхождению, с потолка сфланировал кусок побелки и лёг на шаткий стол у стены, который, вопреки предназначению, только усложнял заполнение бумаг. В трёх метрах от Баканова выдохнуло спёртым воздухом, приоткрылось окошко для выдачи бандеролей и посылок. Белёное устье его было вытерто. Тут бока, плечи, локти, ладони — всё соприкасается, крошит, шлёпает и давит, стремясь поскорее забрать своё. Здесь податливые стены, подобно намоленным святыням, несут следы пилигримов. А ещё окошко было заляпано чернильными пятнами, мимолётными рисунками и скабрезными репликами. За стеной шумело соседнее отделение, где бандероли и посылки принимали. Так повелось на почте, что обязательно завести несколько помещений, несколько жестяных дверей и удручающие залы. И в одном тебе надобно купить марку или коробку, а уже отнести конверт или посылку предназначается в другое.

К тому же и там, и там тебе следует успешно присовокупиться к очередной многоножке. Попробуй пройти вне. — Тут не «DHL», чувак. — Какой-то неадекватный. Алё, Шур, я застряла на почте. — Так-с, вон там книга жалоб и предложений, молодой человек. Пишите, сколько влезет, и, вообще, составляйте акт Ф.51, и жалуйтесь хоть в Роскомнадзор, отделение-то причём?.. — Если бы посылку вскрыли на таможне, то заклеили бы специальным скотчем. Поставили штамп. Приложили акт. Я имею право осмотреть свою посылку при вас. — Чего встал?! Ты людям дай пройти! — Ну какие претензии? Народ, его надыть оттащить… — Молодому человеку, должно быть, так тяжело живётся. Баканов утверждал. Хор отрицал. Протяжно сморкнувшись, опять вошёл грузчик и задел студента жёстким плечом. С грохотом он закинул три ящика в распахнутый зёв другого окошка. На слове «оттащить» он обернулся, улавливая симпатическую связь между действием и объектом. Баканов возвёл очи горе. Надо всеми распростёр крылья эмблематический синий орёл о двух головах. В когтистых лапах он сжимал горны, зигзаги молний он попирал собой — стремительный символ почты. Студент присмотрелся: оба птичьи профиля были зеркально тревожны, оперение скорее остро, чем округло, особенно маховые перья, схожие по очертаниям с метательными ножами. Тушка птицы походила на железную гроздь винограда. Общая колючесть геральдической фигуры странно сочеталась с цветами небесного покоя и чистоты. К тому же, в логотипе госкомпании белый и синий цвета имели место, а красный — нет, и это лишало символ почты жизненности, что ли, но красный же пышно присутствовал в Розе Твердыщевой. Собственно, тут Баканов обнаружил иные противоречия. Если штандарт с орлом высится за стеклом, над станом неподдающегося соперника, кто же из них имеет честь составлять римскую манипулу? Кто служит на стороне империи, системы, прогресса в самой организованной армии мира — а кто среди лохматых варваров? Роза Твердыщева или Баканов? Неужели аквила легиона похищен и пленён? И, погодите-ка, о какой индивидуальности можно заикаться, если основы армии расположены в преобладании общего, а не различного?.. Грузчик уже водрузил лапы на плечи студента. Грузчик был самаритянин, альтруист, благожелатель, время у него измерялось не минутами, а ходками, и в тяжёлый день (а это был тяжёлый день) Баканов представлялся наиболее лёгким и приятным грузом. И Розу грузчик знал, и начальнице он подмигнул, и вот так своими силами отделение вполне было способно отделаться от приставучих граждан. Одной рукой он обхватил студента поперёк груди, отрывая от прилавка. Другой упёрся в плечо. Немного откинулся назад, дабы затылком Баканов не заехал по подбородку. Грузчик был сноровист. От синей фуфайки пахнуло застарелым потом. Ноги студента (в прежней обуви) заскользили по линолеуму. Тут произошло смятение, практически и немедленно разрешившееся. В том самом окошке выдачи посылок, мимо которого грузчик протаскивал упрямца, была на верёвке подвязана шариковая ручка. Рядом крепилось лезвие для разрезания коробок. И обычно оно свисает на сторону служебную, внутрь склада, но в этот особенный день лезвие перекинуло на сторону клиентскую. И за острый якорь Баканов успел ухватиться. Чрезвычайная грубость была менее неприятна ему, нежели факт, что коробка с новой обувью осталась на прилавке у Розы Твердыщевой. Что немало уже воспетые усы её не

давали выпутаться хлебной крошке. Что книга жалоб распахнута, а в графе начинался недописанный отзыв (книга жалоб — место общее; зато почерки, манеры, изъяснения — совершенно индивидуальны), и вот уж отзыв категорически требовал завершения. Студент упирался пятками в выступ порога, пока жилистая рука не перебралась с груди и не сдавила ему горло. Кто-то вошёл в отделение почты, освидетельствовал сцену и спешно покинул. Баканов задыхался. Он не находил своё поведение нарушением общественного порядка, никак нет. Отметим сверх прочего: он до сих пор и до самого исхода не произнёс ни единого звука, который бы не относился к делу получения отправления и оценки купленной обуви. Это не означает, что Баканов был абсолютно бесстрастен. И не думайте, не смейте. Были вопросы, были несоответствия, была повреждённая обувь для носки поздней осенью. Не было угроз, ругани, выходок. Конечно же, грузчик развлекался и, мы признаемся, выше меры. Каждый, ожидая в очереди, склонен надеяться на обретение своего личного. А для этого легко готов принять сторону хозяина положения. Даже если хозяин лицом не вышел, плюётся, носит траур под ногтями, и от слова «этика» у него свербит в одном месте. Важно же, что хозяин — то есть, структура, — превращается из средства доставки в некую власть, благодаря своему положению в умах людей, а также — правилам. Правила Баканов знал безукоризненно и в уме хранил порядок. Хотя в этот особенный день нетрудно обнаружить некий сумбур его поведения. Ситуация шла по колее, приемлемой для общего нрава, но никак не для Баканова, и тут ситуацию следовало переломить. Он воспользовался лезвием. Это даже и не лезвие было, а так. Заполированная грань металлической пластины; присмотритесь к вещице при случае. Без насильственного умысла — ни в коем случае! — студент, побагровев от удушья, употребил лезвие. Эдак веско. Грузчик отпустил. Нельзя сказать, чтоб от полученного дефекта пострадали функциональные свойства грузчика. Но и не был он незаметен. Инструмент зарекомендовался положительно: Баканов им же перерезал верёвку. Очередь из пяти человек растерянно смотрела мимо дотошного студента — на шаркающего вбок грузчика. Тот обхватил себя за горло, вжал голову в плечи. Бережно, словно опасаясь, что вся конструкция отлепится от тела и взмоет под потолок. Затем из-за целеустремлённого возвращения Баканова очередь слегка вдавилась внутрь залы. Заметим: отступила, попятилась, сохраняя строй и последовательность. Дуплиное окошко оператора опять было доступно. Кто как ни женщина нуждается, а то и напрашивается на корректировку нрава? И кто как ни женщина менее всего подвластно корректировке, поправлениям, договорённостям и прочим ограничениям? Несколько лет назад наиболее выносливая в преодолении запредельного педантизма однокурсница имела опыт «встречаться» с Бакановым на протяжении семестра — а потом отчислилась. Но вопросы-то остались. Вечные партнёры субъектов вроде нашего студента — вопросы. Первым из очереди выбился лживый добряк — импозантный мужчина в пальто. Он улепётывал так, что споткнулся об грузчика, а затем об дверной порог. Женщина с ребёнком присела на единственный куцый стул у шаткого стола, потому как утомилась и особо не хотела верить в происходящее. Сарказм застрял у пожилой дамы в горле. «Чувака» стали снимать на камеру из дальнего угла. Баканов отложил ручку, хлопнул ладонью по жалобной книге, нервно зевнул. Левая рука, с резаком, оказалась возле обувной коробки. Студент решил, что испачкался своей же кровью, когда, несомый грузчиком, вцепился в лезвие. Он вытерся носовым платком. Потом по таинственному прозреванию, по особенному наитию он взял да и провёл

резаком по картону, по следам на липкой ленте. В нужном месте железка соответственно ухнула наполовину в коробку и задела обувь. Повторно ли? — Что же творится, что же творится, о господи?.. — залепетала пожилая дама, но известное лицо промолчало. — Вы по-прежнему утверждаете, что в этом отделении не вскрывали мою посылку? — спросил Баканов. Уверенность Розы Твердыщевой не поколебал ни грузчик, сползающий по стенке, ни чёртов студент. Они стояли друг против друга. Под орлиным штандартом да на стеклянной границе. И пахло картоном, липкой лентой, потом тяжёлого труда. Оказалось, через окно оператора можно проделать немалое. Грудью Баканов упёрся в прилавок, физиономией распластался о перегородку. Манипуляции посредством рук должны были вызволить Твердыщеву из аквариума. Чтобы та самолично осмотрела коробку, а не швыряла получателю. Отчасти же это был фарс, потому как коммуникация уже не имела смысла. Но вместе с тем, выглядело и довольно смело. «Признайте, — хрипел студент, — что вы напортачили с посылкой, и я подпишу извещение». Настенные часы указывали на закрытие. Как должно поступить тому или иному легиону: подчиниться структурному распорядку или довести начатое до конца?.. Начальница скрылась. Роза Твердыщева некоторое время и уже сверхурочно уворачивалась от длинных рук клиентского возмездия. Наконец, её достало и подцепило, потом подсекло, опять подцепило, и как бы потащило на себя, но всё-таки она сорвалась и скрылась под столом. Оседала плавно, с русалочьей грацией, разве что скребя ногтями по столешнице. При этом свойства почтового оператора (игнорировать, хамить, врать) были сохранены, однако же, дефекты не были незаметны. Волокита кончилась, пора было знать честь. Но тут дунул сквознячок. Кто-то новый за спиной крикнул раз-второй, и Баканова толкнуло под лопатку. Куртку на груди распахнуло, будто из тела выбили дух. Тем не менее, великий педант удержал его присутствие, и мы разразились аплодисментами. С потолка на осенний манер спорхнуло ещё немного побелки. Стёкла в окнах завибрировали. Наконец-то проснулся, расплакался ребёнок, а мать словно того и ждала — их вынесло вон. Выстрелило ещё раз, и Баканов навалился на прилавок. Пошарив руками в некоем припадке невралгии, он задел обувную коробку. По сравнению с оглушительным громом, что, казалось, как вырос из табельного оружия, наполнил отделение, так и воцарился в одной, натянутой как леска, секунде, — по сравнению с выстрелом обувная коробка упала бесшумно. Следовало бы уходить. Пальба, во-первых, противоречила настроению студента. Во-вторых, не способствовала установлению справедливости. Настал исключительный случай, когда Баканов уже готов был капитулировать, махнуть рукой, уйти восвояси. Отзыв в книге жалоб был закончен. Роза Твердыщева была ему без надобности. Глупости какие… Усилия, с которыми она избегала объяснений, несоразмерны делу… Зачем юлить? Признайте, что с посылкой нечисто. От некоего внутреннего раздрая он согнулся. Медленно сел на пыльный линолеум. Пол устилали осколки перегородки. Подбежало двое полицейских, шурша материями. Как-то избирательно ощупало. Забрало лезвие, залезло в куртку, нашло паспорт, полистало, отложило, прошлось по карманам, потом даже притронулось к горлу Баканова — но тут он дёрнулся. Безобразие!.. Далее, не обращая на них внимания, студент вытащил пару из коробки. Разулся и натянул ботинки с сайта karmakoma.com.

В этот момент Баканов прозрел во второй раз. И даже не оттого, что Твердыщева всётаки выплыла в зал. Растрёпанная и хромая, наверно, оттого, что набойка у неё слетела с каблука. На ходу оператор запахивалась в васильковый шерстяной жакет. Так споро закрывалась, будто под ним имела наготу. Баканов получил посылку. Обрёл свою обувь. И будто умылся. Он даже собрался расписаться в извещении. Но бледная Твердыщева отклонила его побуждение и предложила кое-что получше. Славного врага встретил наш герой! Почище иного друга он даёт зажить полной грудью. Твердыщева показала ему отодвинуть развязку сцены вдаль, расширить её, подобно звуковой стене, что одинаково обоих оглушила. Твердыщева отринула правоту студента. Затем она, жуя губами, закатывая глаза, ждала, когда Баканов разберётся со шнуровкой. А он любил шнуровать сложным манером: то ассиметрично, вкрест, то из-под — наружу, то снаружи — внутрь. Отняло это уйму времени, уже и скорая помощь прибыла. Отделение наводнила совершенно иная публика. Начальницу позвали за перегородку на опознавание, там что-то лежало и требовало от неё, и она прошла, расплылась, расфокусировалась, заскулила. Люди на минуту оторвались от грузчика. Тот сидел по стенке, свесив подбородок на грудь. И с таким собачьим выражением на лице, с безнадёжно пустыми глазами, настолько инструментально-брошенный, что эмоционально Баканов вмиг его простил. Люди тоже зашли внутрь, перемолвиться с начальницей парой слов, и стали разевать рты. Тогда Баканов встал, тщательно отряхнулся. В новой обувке, сопровождаемый Розой Твердыщевой, поначалу слабой походкой двинул на выход. На пороге ему захотелось обернуться в зал. Обстоятельнее изучить, что там да как, отчего шум. С другой стороны, почта — рассадник злотворства, как он убедился: кроме его непотребного случая, тут бывает и что-то масштабнее. Вдобавок обернуться категорически не позволили ботинки. Тяжёлая рифлёная подошва, обжигающее облегание стопы, твёрдость неподдающейся кожи. Новизна и крепкая вещественность. И этому он не смог и не захотел сопротивляться. Да ещё громоподобный выстрел застрял в ушах, отсёк всякие звуки, помешал бы общению. Сама Твердыщева виляющей походкой тянула студента вперёд. Оператор шла попутно. В нечистом наряде — пыльном кардигане, перекрученной юбке, и не слишком близко, и не слишком далеко, самовольно, но и всё-таки заодно со студентом. Оставалось только подивиться операторскому упрямству и нежеланию признавать очевидное. Такое отношение почты к клиенту и до ручки доведёт… Итак, Роза настояла на своём. Прежде всего, уходя, им вдвоём было посильно поднять грузчика. Тот упирался, тыкал пальцем за спину, даже всплакнул. И за ручки его, за ручки они повели, усадили за руль. Благо, эта троица никому теперь не мешала. — И вот он всё стоит, и нудит, и нудит, и нудит… — Мы горой были за девушку: «молодой человек, прекратите». — А он вот прям ненормальный, и глаза горят! — Конечно, там покорёжило посылку. Но это сплошь и рядом. Буйствовать-то отчего? — Я тоже ему: «чувак, ты не прав, кончай допрос…». Он достал ножик, принял позу… — …тут — дыщ! Приехали. На крыльце отделения их встретил застывший день осени. От мутного солнца отрезали по куску жестяные крыши. Длинные тени наплывом скрывали человеческую суету. Люди опрашивали теперь женщину с ребёнком. Зеваки толпились, жужжали, и стоило труда через них протолкаться. Обходя скорую, Баканов

встретился взглядом с той пожилой дамой из очереди. Не напрямую, а через боковое зеркало заднего вида. Дама грохнулась в обморок, и её обступили, и врач уже распахнул чемоданчик. Левой-правой: студент топтал пожухлую листву, а казалось — мириад заполненных квитанций, счетов, извещений, заявлений. Подошвы оставляли ровный рельефный след, левой-правой, эти долгожданные ботинки печатали зигзаги на отжившие узоры. Чем ближе троица подступала к почтовому уазику, тем ровнее шагал и грузчик. Воистину мастера оживлял станок! Сама полоса триколора, горизонтально летящая по синему корпусу, дала троице что-то вроде отдохновения. Эмблематический орёл о двух головах здесь гораздо больше походил на гербового. И сами модерновые буквы «Почта России» обернулись эдакой хлебобулочной боковитостью. Стёкла от дыхания Баканова и Розы Твердыщевой покрылись инеем, и поначалу студент их оттирал рукавом, но позже решил опустить. Пока он это проделывал, то не заметил, что машина пошла без зажигания. В зеркалах заднего вида отражался хор очереди, бесконечный хор, бесконечная очередь, и, возможно, он-то и дал первоначальную тягу своей реактивной и самозарождающейся полифонией, а уже потом включилось целеустремление этой необоримой парочки: Розы Твердыщевой и Баканова. Клиент и оператор сплелись в извечной борьбе. Их заключил под крышей уазик-«буханка», осенённый общим знаменем. Ботинки жгли ноги. И чем отчётливее студент ощущал новизну обуви, различал нюансы соприкосновений на пятке, на поджатых пальцах, в прогибе стопы, тем сильнее давил угрюмый грузчик на газ. Ещё до наступления темноты они остановились у Автоматизированного Сортировочного Центра Почты России. Так-так, — кивала Роза Твердыщева, — ты этого хотел? И Баканов, вытащив обоих спутников, трижды вокруг Центра обошёл. Дождь ошпарил холодом. Вряд ли в этой трапециевидной коробке потрепали его посылку. Конвейеры, системы упорядочивания, дикая скука… Чем дольше он бродил, тем явственнее вело дальше, а ум распространялся обширнее, будто бы и дело всё состояло отнюдь не в АСЦ, а гораздо глубже. Роза Твердыщева хромала, бесшумно посылала студента вперёд, — и мы с ней были согласны. Они отправились дальше, к истокам. Ботинки жгли ноги; нога давила на газ; уазик-«буханка» мчался ямским экипажем. Не то закостеневший в дрёме, не то сосредоточенный на самоощущении ног, Баканов непозволительно поздно заметил: габаритные огни-то не горят. Выглянув наружу, смутился и тем, что выхлопные газы не вьются следом. Наконец, и приборная панель не светилась; лежали стрелки индикаторов. Да, студент был одновременно убаюкан ездой и неприятно поражён тому, как порезанный язычок ботинка змеиным жалом впивался в кожу. Да, он отдал вожжи правления грузчику, но не подписывался перемещаться в транспорте, нарушающем правила дорожного… Тут они оказались у Авиационного Отделения Почтовой Перевозки. Пулковская таможня могла потрепать его обувь, вполне могла, но время было совершенно неподходящее для выяснений, и Баканов помаячил вокруг помещений, сокрытых от посторонних, прикинул, с чем ему сунуться внутрь, кому предъявить, каким образом, да сколько ещё ждать утра (наручные часы встали), да смутился, потому что оставил вскрытую коробку в самом почтовом отделении. Оплошность! В сердцах он плюнул, и Роза Твердыщева кивнула. «Вы по-прежнему утверждаете, что в своём отделении не портили мою посылку?», — Баканов пошлёпал губами безо всякого звука. Едем дальше, — махнула грузчику упрямая Твердыщева, и обоюдная принципиальность толкнула «буханку». По причудливой, но неоспоримой логике, они устремились в аэропорт самого отправления, и студента опять смутило, поверх прочего, что грузчик не нуждается в навигации. Но Роза-то была в нём уверена. Тогда Баканов попытался восстановить ощущение

времени. Неприятно поразился тому, что давным-давно не ходил в туалет, даже растерялся и пригладил вставшие дыбом вихры на висках. Но опять же, вспомнив дневное происшествие, списал уснувшие потребности на нервное потрясение мочевой системы. Они направились к государственной границе, укутанной тьмой. Вплотную приблизившись, нашли, что путь им освещается боком — лишь двухголовым орлом с правой двери, а луны нет, родные леса поредели, и распростёрлась колючая кустарниковая чаща. Петляющая грунтовка исчезла. Потребовалась вся выдержка, упорство троицы, чтобы сквозь эту чащу прорваться. Местность правдоподобно смахивала на финские болота. В лобовое стекло бил ветер. Тут уже и не было тверди, и они увязли, помыкались, свернули в холодной пустоте за пригорок, где высилась простая изба, потом за другой пригорок, где воткнулись резные идолища, что угрюмостью превзошли даже грузчика. В один вполне ожидаемый момент «буханка» выкатилась на пологий песчаный берег. Иной край реки от Баканова скрыл туман. Этой клубящейся трясиной, смазывающей сон и явь, стало заволакивать порядком замученный ум. Но студент не зря многие годы пестовал дисциплину. Выбрался. С каждым шагом новая обувь нравилась ему всё меньше. У берега глянцево-чёрных вод, не льющихся, но хрустящих, напоминающих о пластиковой упаковке посылки, обозначился паромщик. Был он в костюме любителя рыбалки из палаточной ткани. Махнул, мол, ищешь заграницу? Баканов кивнул. Паромщик протянул серую ладонь, требуя платы за перевоз. Роза Твердыщева образовала неприличный жест, усиленный красным маникюром: мы сами себе паром! дубина, не узнал тачку?! И шлёпнула грузчика (не без игривости) по плечу. Уазик тронулся и вошёл в реку. Паромщик остался в безмолвной растерянности, и уныло, кучерявясь петлями, свисала с его удочки леска. Салон быстро наполнился чёрной водой, а с нею и всякой дрянью вроде лягушек, мокриц, водомерок и мелкой рыбни. Оставалось удивляться тому, что дно не уходит вниз, и двигатель безразличен к влаге. Тем временем, промокшие ботинки стали совершенно негодны для студента, а экспедиция вырвалась из вод на сушу, или что-то вроде суши. Мы бы поостереглись определённых деталей, дабы избавиться от нежелательных поступательных инцидентов в будущем. Двери распахнулись. Вся водяная дрянь выплеснулась наружу, заскользила, засочилась вместе с героями. И тут было уместнее уже добираться пешим ходом, потому как уазик путал дорогу со мглой, ветер стал тенью, а движение — терпением. Почва для хождений была всё зыбче. Баканов только и держался, что ботинками да педантичностью, он её своим существом продуцировал, удлинял этот сук сущего покуда мог, и хватался, и тыкал в самую невыразимую невыразимость, а контекст, сами понимаете, — а мы понимаем куда лучше, — терялся. На исходе сил, когда идти за справедливостью стало невмоготу, Баканов обернулся к Розе Твердыщевой. Искал поддержки. Ведь находясь по разные стороны в споре, в поиске-то правды были они заодно. Тут спутница проделала фокус. Роза Твердыщева со смаком слизнула красным языком свою хлебную крошку. Баканов моргнул, и хаос будто отступил. Опять вспыхнула светом галогенок приёмная зала, и опустилась стеклянная перегородка, и вернулись стены и куцая утварь. Запахло бумагой и картоном, всё — истинная истина как будто. Почта. Только без очереди. Неправильная почта… На прилавке студента ждала открытая книга жалоб. Напомним: всякий отзыв высказывает предприятию, по сути, единое: «Я — или последствия меня — возымеют действие. Я вернусь». Баканов кивнул, вспомнив разом тысячи своих замечаний, кивнул острым подбородком так, словно карму свою прокомпостировал.

Баканов склонился в окошко и протянул нам извещение. Мы закрыли рот, и гром последнего выстрела иссяк. Слова обрели слышимость. Студент указал на ноги: ботинки облепили стопы его козлиными копытцами. Каков наш улов! — Ваша работа? — Тебя мы ждали, — сказали мы без обиняков. — Приманка наживлена. Заострён крючок. Ты видел ад, ответь же: кто, если не ты, упорядочит эту баламуть? Кто потянет? Откорректирует, поправит, выяснит в подробностях сверхточных. А то мы порядком косноязычны, небрежны, да и времени не считаем… Видишь ли, здесь дней нет. Или день всегда один, и потому особенный. И поступает чрезвычайная масса отправлений. Всё измысленное рано или поздно отправляется к нам — из филиалов. Пришлось ускорить твой приход, поэтому извиняй за анимацию. Пока ждали, мы лишь могли, что развлекаться словами… Ну, — мы вгляделись в извещение, — распишись, прибывший! — Во-первых, всё было совсем не так, — сказал нам Баканов. — Тогда как ты себя чувствуешь? — Как перевёрнутая клепсидра. — Точно подмечено (мы верно выбрали)… А во-вторых? — А во-вторых… — Баканов прищурился. Из наведённых, обманчивых стен почты засочился мрак. Проступили тени праха, и костяные колёса, и медузы пламени. Аберрации отделения. Проступили и, окружив людей, — содрогнулись. Замерли рогатые псы, скользкие птицы, бумажные змеи, иная неведомая чертовщина, оживавшая от шариковой ручки на привязи. Какую только дрянь не предвидит скучающий на почте умишко! Всё это нашлось сквозь обман. Всё — и сущее ничто — рядом с нашей троицей… Роза Твердыщева положила руку на плечо Баканова. Грузчик выпятил грудь. Где-то вдали проснулось, разразилось неумолимой латынью радио «буханки» — словно луч света дотянулся. И это будто отбросило нас назад. Но и мы готовы были плодить слова, блудить словами, и громоздить смыслы, и отращивать сук… — Во-вторых, — насупился Баканов, — это не мой размер.

Три правила Сорок Сорок Рассказ Сорок Сорок унесли меня ночью вместе с пазиком, который водил мой отец. Он бросил машину на просёлке в полях, он был штатным водилой «Приневской фермы»; почему отец взял в ту поездку меня — неизвестно, куда он делся — тоже. Сорок Сорок не умели строить жилища. Не жили подолгу на одном месте. О них знал лишь тот, кого Сорок Сорок украли. Они предпочитали воровать. Они только и делали, что воровали, могли утащить что угодно. Несущих сил хватало даже на то, чтобы летать по ночам с заброшенным бараком в лапах. Смутно помню, как меня несло в автобусе: то захватывало дух, то клонило в сон. Наверно, Сорок Сорок чудом меня не заметили, когда шарили чёрным глазом по окнам, вот и взяли, так-то они людьми не интересовались. В том пазике я поселился вместе с младшими, я спал на сиденьях в третьем ряду слева, а топили мы его, подкидывая валежник в буржуйку, что пробила трубой кузов на месте водителя. Со мной вышло удобно: комбинезон пришёлся от сироты, который не выжил прошлой зимой, а обувь мне смастерил старый Ёся из солдатских ремней. Я сдружился с тремя ровесниками. Они были слишком малы, чтобы попасть в Сорок Сорок, они говорили: надо ждать, пока трое старших окочурятся, тогда появятся свободные места. А мне вообще путь внутрь заказан — я чужих кровей. Все трое умничали, но так и не смогли мне объяснить, откуда пришли.

Когда мне стукнет семь, приёмная тётка скажет, что это меня похитили цыгане. Варвара махом раскроет дурацкую книгу — сразу на нужной иллюстрации, но я не узнаю в Сорок Сорок ни чёрных кудрей, ни куриц под мышкой, ни гитар, ни золотых серёг. Мои похитители куда древнее цыган. До пяти лет я слонялся по нашему биваку, разбитому на прогалине в сосновом бору; ходил себе между краденых изб, краденых фургонов, краденых палаток, от загона с крадеными гусями и курами до тарахтящих бензиновых генераторов, от краденой цистерны с бензином до краденой бытовки, где Сорок Сорок наедались грибами и любили друг друга; по лесу и до озера; однажды стянул у рыбака ведро пескарей; видел, прячась за берёзой, вертолёты; видел пожар, который упёрся в ров, умело вырытый лапищами Сорок Сорок; видел лося, рога которого были как сосновые корни; видел падение звёзд (кайфово, но слишком быстро); видел клеща размером с пятак; я постоянно просился внутрь Сорок Сорок — и обижался, когда меня не брали. Их действительно было сорок, по-человечески сорок. Тонкокостные, черноглазые, у них бездонные плоские животы. Они прекращали есть, только когда в гнезде не оставалось еды, и эту особенность я у них перенял, ел как не в себя и не толстел. Они долго-предолго странствовали по земле. Оборванцы, кто в медицинских халатах, кто в тулупе, в женском пальто, распахнутом на всю волосатую грудь, им было без разницы в чём ходить. Я ещё не сразу понял, что пестрота вещей вокруг меня, она не потому, что воруют всё подряд, а она как раз от того, что воруют в одном экземпляре. Никогда Сорок Сорок не подбирали подобное дважды. Я кричал: возьмите меня с собой! — когда поздним вечером эти сорок странников собирались у костра, брались за руки, обнимались, чуть пританцовывая, лепились в дрожащую кучу тел, ртами издавали: чарк! чарк! чарк! а потом — щелчок в суставе бытия! — и вот они коллективный оборотень. Огромная до усрачки сорока. Их семья так выживала. Нужно очень долго жить вместе, нужно быть очень родными, чтобы так делать. Я разглядывал Иришку, Янку, Агнессу: они ли птичьи лапы с когтями, как грабли? Они ли немигающие глаза, как две кастрюльки, они ли птичий клюв, в который упихалась бы моторная лодка? А костистый Ёся с хромыми старикашками образуют птичий хребет? Морщинистая старуха, что заставляет меня таскать мусор за всех и тщательно закапывать, она своей висящей кожицей обтягивает всю семью? А толстые неулыбчивые мужики из сарая, которые только и делают, что лежат на соломе и дуют воду из бадьи, которую я им таскаю, — они в Сорок Сорок играют роль птичьих потрохов?.. Наверно, гадать бессмысленно, никто из них — не часть. Они все сразу — единое целое новое качество. Умная книжная мысль, я её тоже у кого-то украл. Думаю, беду на Сорок Сорок накликал я, хотя разве это беда, нет, это их привычка. Я стал проситься в город, когда в украденном багаже (а Сорок Сорок умудрились обворовать товарняк) я нашёл книги с картинками, и там был город с нормальными людьми, как из рассказов Ёси; были мосты, ровные невероятные дороги, словно прочерченные на земле суперфломастером; были ещё дома из кирпича. Я клянчился туда, убеждал, что украду и вернусь из города с сырокопчёной колбасой, с калькулятором, с футбольным мячом и зефиром, политым глазурью. Украду бездну крутых вещей. Я заснул, кожа на щеках была стянута от соли, потому что старый Ёся меня наругал. А ночью проснулся от грохота, который прошивал лес вдоль и поперёк. Я уставился наружу из окна родного пазика. Посреди нашей поляны стояли двое чужих в хаки — я знал, что такое хаки; они лупили из винтовок — я знал, что такое винтовки — лупили по стремительно уносящейся на восток Сорок Сорок.

Город сам явился в мой дом. Вот и всё прощание со второй семьёй. Два зверя, разрушивших моё детство, были из оружейно-охотничьего клуба «Левша». Им никто не поверил про Сорок Сорок. Они везли меня в Питер в уазике, у них были отупевшие лица людей, которых миновала большая беда. Они ругались плохими словами, повторяли по дороге: «Ты только подтверди, малец, что динозавр был наяву, он сорвался и улетел, пацан, ты только не молчи!..». Но я чуть не умер ещё на въезде. У меня была истерика, «стрессовая реакция организма», скажут потом. Очнулся я уже в детдоме. Полегчало: в детдоме есть стены, и не видно, какой же это огромный город, как много в нём выставлено для кражи. За неделю я усвоил от воспитательницы Инны Витальевны основы своего положения. Что два года я прожил, «как маугли», в стоянке бомжей в пятнадцати километрах от Люблинского озера; что про этих бомжей уже все газеты писали, они, может, сектанты или старообрядцы какие. Непонятно, как они доставляли в свою глухомань тачки, топливо, дачные бытовки, ведь ни дорог, ни троп в том лесу нет. Врачи меня, спавшего, осмотрели и не обнаружили следов насилия, это новость хорошая. А ещё я «чрезвычайно хорошо социализировался», но меня бьёт паника в городе, и это нормально. Мои настоящие родители пока не нашлись, но могут объявиться, ведь меня покажут по телику, зато нашлись вши, глисты, грибок кожный, грибок ногтевой, какая-то зараза в левом ухе, но всё это пустяки. Меня угостили зефиром с глазурью. Жизнь среди чужаков стала приемлема. Многие в детдоме были настоящие уроды. Но Танька была уродом из-за усохших ног — как будто из пяток, как из тюбика, невидимая тварь высасывала жизнь и пока остановилась на пояснице. Выше пояса Танька очень даже ничего. Глаза голубые, как стекло. Лицо по форме, как мастерок. Руки крепче, чем у меня, увиты венами. Танька передвигалась на них ловчее меня, а я не раз вызывал её: кто быстрее доползёт от чулана до столовки? Я был шустрый, тонкий, как змей, но она в этом прирождённый талант, я пыхтел, она смеялась и уносилась, девчонка-инвалид оставляла меня позади каждый день, и это ползанье наперегонки по вспученному линолеуму было самым счастливым временем моей жизни. Потом Инна Витальевна объяснила, что девочки так себя не ведут. Танька какое-то время глядела на меня свысока и сидела в коляске, как на троне, но это быстро прошло. В детдоме я делал куда больше вещей, чем у Сорок Сорок. Мы учились читать-писать в группе подготовки, мы учились делать уборку, мы устраивали «праздники и спортивные соревнования», и гостям детдома рассказывали, что мы любим «праздники и спортивные соревнования»; я видел рыб в океанариуме; я видел депутата, который подарил детдому деньги, я мыл таксистам машины за пятьдесят рублей и на пятьдесят рублей покупал чипсы со вкусом бекона; я был в Эрмитаже, я видел там золотого павлина, я был в Спасе-на-Крови, я видел там тётю в короткой юбке, под коленом у неё синяя-пресиняя вена; я плавал на прогулочном катере по каналам, я боялся, что Конюшенный мост сорвёт мне башку, но пронесло, я украл у чаек их крики, чтобы кричать самому, а над водой страшно стихло, Инна Витальевна всю дорогу обратно пыталась мои чаячьи вопли заткнуть, я украл её злобу, она успокоилась как сама не своя, я проглотил её злобу в свой живот, под язык накатила тревожная, мающаяся кислинка, которую через несколько лет я научусь называть изжогой, но я вытерпел до ночи и с помощью этой злобы выбил замок долбаной двери, Сорок Сорок никогда не запирались, я вышел в коридор, хотел найти Таньку и сказать ей, что я наконец-то научился красть и прятать украденное в животе, смотри! — Сорок Сорок были бы мною довольны, я даже хотел нащупать, попробовать украсть её «врождённое прогрессирующее заболевание», но меня поймал ночной сторож Геннадьич, и первый подзатыльник я пропустил, но второй я украл и спрятал, чтобы вернуть ему на следующий день, увы, я думал о мести для Геннадьича и совсем забыл о той интересной мысли, ну, про Таньку и её ноги…

В такой суете промчался год. Я чутка поумнел. Я делал зарядку вместе с другими детьми. Мы по команде приседали, двигались по кругу на карачках, как курицы, а мне думалось, что мы никогда не слепимся в одну целую прекрасную Курицу Куриц, нетушки, слишком разные и не родные. Потом Таньку удочерили. Потом пришла Варвара, сказала воспитательнице, что на пятидесятилетие хочется подарочка, такой, чтоб ей по сердцу пришёлся, ну и я пришёлся ей по сердцу. Эта сладкая парочка вошла к нам в комнату. Павлуха как раз на руках стоял у стенки, языком облизывал стык между обоев, вдобавок свесил трусы на грудь, это он умел, Павлуха был совсем дурной, а тётки даже не восхитились, сказали мне: собирайся. Я оценил Варвару. Похожа на Фрёкен Бок, мужицкая баба, руки-батоны. Собраться я рад: я мигом вынул из шкафчика крылья из пенопласта, обшитые фанерой, а поверху ручкой намечены перья, я крылья мастерил и дорабатывал весь июль, продел кисти в лямки, подбежал к окну, запрыгнул на батарею — и меня тут же сбили слёту. У него воображение, — предупредила воспитательница мою будущую опекуншу. У меня решётки, — успокоила воспитательницу моя будущая опекунша. Но с Варварой оказалось не так уж стрёмно. У меня появились личные шмотки из комиссионного, хуже, чем у одноклассников, зато мои, только мои! Теперь я должен был ходить в школу, держа её за руку, выполнять домашние задания, уборку, читать книги или делать вид, что читаю, смотреть старые мультфильмы, подставив голову Варваре, чтобы она, сидя в кресле, а я — у неё в ногах, могла мне по голове гладить. Я должен был выходить «ровным степенным шагом», расчёсанный, накормленный, к её подругам, чтобы она говорила, что она — благодетель, а я — тот самый мальчик, которого бросили в лесу, что скитался и жил с цыганами, и подруги целый год штамповали одним тоном, какой я бедный мальчик. В школе многие были нормальны, уродов поменьше, чем в детдоме, но самое главное — Танька оказалась неподалёку. Я жил на Большом проспекте рядом со сквером, где памятник Добролюбову, я понял, что увековечили мужика, который любит добро, а Танькина новая семья жила рядом с Ораниенбаумским садом, про него ничего не ясно. Когда я уходил на «волю», только Павлуха, глядя выше и правее моего лба, попросил беречь Таньку, она же привозила ему конфеты «Алёнка». Я заверил, что с Танькой всё будет чики-пуки, и он заржал, обдав меня радостными слюнями. Пролетел ещё год. Первый класс: косички нормальных ходячих девчонок, мел на пальцах, мои неповоротливые мозги, чужие избалованные дети. Я задул восемь свечей, воткнутых в пирожное, от одной свечи надломился зефир; я сидел с тёткой на кухне, она смотрела передачу, где людей женили по очереди, а я грустил, потому что за год ничего не украл. Я скучно жил. Наверно, я стал нормальным ребёнком, выполняя Варварины указания. На следующий день после школы я отправился в гости к Таньке. Меня не пустили. Её приёмные родители ругались. Отец кричал «нельзя увольняться, нельзя!», а мать кричала «уйди, уйди, уйди, уйди!». Я не уходил, и Танька знала, что я из тех, кто долго не уходит, я ведь мог у парадной двери в детдоме стоять часами, ожидая, когда прилетит Сорок Сорок и закроет окно чёрным глазом. Танька знала: она выглянула из своей комнаты на втором этаже, помахала; только я мог понять, а никто из прохожих и не подумал бы, придурки, что Танька, как атлет на брусьях, подтянулась — в смысле, на подоконнике, — лёгонько оторвалась от коляски, а потом перенесла вес на левую руку, чтоб правой так беззаботно помахать, и ничегошеньки, у неё лишь вены на шее вздулись.

Я обожал наблюдать, как она справляется с такими вещами. Её глаза были как фары ночной тачки, от которой Сорок Сорок наказывали бежать. Танька тоже могла включать дальний свет в глазах (я думал, что он только для меня, а ближний свет — это для прочих). Танька смотрела на меня, и город казался уже не таким огромным, Варвара — сносной, воздух — тёплым, и даже жёлтый дом с зубастой решёткой арки, пялящийся страшными окнами на двор без детей, вдруг казался красивым и таинственным, как сказочный сундук из книжки… а потом её бабушка дёрнула занавеску. Но мне хватило: я успел украсть одиночество Таньки. С её одиночеством я продержался до ночи. Никогда ещё не было так хреново. Зато к Таньке нагрянули знакомые её приёмных родителей, они радовались ей понастоящему, потому что её день рождения был позавчера, а дошло до них вдруг только сейчас; я видел эту гурьбу, внезапно ввалившуюся с тортиком и цветами к ним домой, стихли крики её приёмной семьи, я стоял под окном, держался за живот, услышал, как Таньке позвонили из двенадцатого детдома, она, оказывается, подружилась с какими-то инвалидами, её пригласили на выставку песчаных скульптур, а я держался, держался, спрятался за дворовой скамейкой и согнулся пополам, сглатывая кислую слюну, она немедленно отправилась на Заячий остров вместе с бабушкой, которая внезапно ей так услужила, бабушка-то не сахар, они вообще водятся только двух сортов — либо бабушки-ангелы, либо бабушки-злыдни, серединки нет, они произошли от неродных доисторических существ, — ну а я всё держался, я сидел на корточках и был один на весь двор, потом Танька возвращалась радостная, коляска дребезжала колокольчиками, на её тонких ногах лежали тонкие пионы. Стемнело. Больше я не мог. Её одиночество вытошнилось из меня тугой струёй, и с утра у Таньки начался обычный хреновый день. Варвара отхлестала меня по заднице за то, что я шлялся невесть где. Про Таньку ей нельзя говорить, иначе Варвара заревнует. В школе я украл красивую толстую ручку у Антохи. В ней сразу десять разноцветных стержней, можно переключать, её искали всем классом на перемене, и только я жевал бутерброд. От такой кражи дух захватывало, тело ныло от нового ощущения, похожего на то, что я открыл на физкультуре: лезешь под потолок и, крепко обнимая ногами бугристый канат, млеешь, когда в тазу рождается болезненносладкое чувство. Кража ручки была такой же, только никто не косился: чего он там застрял на канате?.. Я пожал плечами на вопрос Антохи, тот сам порылся в моём рюкзаке, осмотрел парту, глянул на мои карманы: такая ручка бы здорово оттопыривалась. Я ему не нравился, этому плохишу, который будет «держать» класс до выпуска, а потом, наверно, купит пистолет и станет крутым, но ему было не по себе, ведь я постоянно жру, и предъявить было нечего, не мог же он заглянуть ко мне в живот. Возвращаясь домой, я украл у дворовых котов голод, чтобы коты пухли, и к вечеру они вправду отожрались. Варвара запихала в меня тройную порцию макарон по-флотски, приговаривая, что корм идёт не в коня. Я не был голоден. Просто я был выкормышем Сорок Сорок. В следующий раз я своровал пятёрки по математике и, конечно, сглупил: надо было красть четвертные, а не просто за домашку. У Сорок Сорок было правило: КРАДИ ОДНУ ВЕЩЬ ОДИН РАЗ, не повторяйся, в этом вся соль, и я это ощутил так же верно, как свои кости. Повторюсь — поймают. Иногда Танька помогала бабушке, которая работала в ларьке на перекрёстке Большого проспекта и Ленина. Там надо было продавать газеты, леденцы, пустяки. Детский труд запрещён, я-то знаю, но иногда бабушка отлучалась домой, а Танька, сидя в будке, её заменяла, никто не видел снаружи в окошко, что она в инвалидном кресле, руки были

длинные, по лицу лет шестнадцать, и дотянуться она могла до любого товара, и сдачу вернуть. Я украл у неё жвачку из распахнутой коробульки, зелёную, со вкусом яблока и наклейкой-тачкой. Потом она получит выговор от бабушки, расплачется, даже пожалуется мне. Всё будет чики-пуки, заверю я Таньку. Жвачка была сладкая только в одно мгновение: она, как и всё краденое, сразу очутилась в моём животе, я же никогда особо не прожёвывал, сразу сделалось приятно, но кто-то провёл когтем по хребту, и я задумался: кто меня может судить и могу ли я сам себя судить. В Библии сказано: не укради. А я крал. Сорок Сорок крали. Сорок Сорок были до Библии, — так говорил Ёся, слушая Пугачёву по радиоприёмнику. Мы были всегда, — так говорили Иришка, Янка, Агнесса, сцеживая из цистерны топливо, чтоб залить в генератор и врубить автомат для жарки поп-корна. Мне было хорошо, и это всё, что я умел. На этом мои терзания закончились. Второе правило я придумал сам в шестом классе: КРАДИ КАЙФОВОЕ. Безделушки вроде денег, ювелирки, мобильников меня не интересовали. Нет, я поступал иначе. Например, к Таньке стал наведываться Фёдор, он был из моей школы, они познакомились на отчётном концерте, где — ненавижу эти мероприятия! — каждому школьнику отводилась своя роль. Кто-то пел, кто-то бренчал на гитаре, кто-то танцевал или актёрствовал, самые тупые микрофоны выносили, а я там себе места не находил, и даже классуха меня никуда не приспособила; я только думал, что вся эта тусовка не срастётся в одного целого прекрасного зверя по имени СОШ №51, который мог бы одним прыжком на мягких лапах перевалить с Петроградки в Кронштадт. А Фёдор на концерте был звездой, светлая голова, осанка как у царевича, и вещал стихи он медленно, с расстановкой, а не чирикал-бормотал, как я на уроках. Танька мне часто про него говорила, когда мы давили ледяную корку луж, я — пяткой, она — палкой, и всегда я злился пуще прежнего. Она уже не хотела ползать наперегонки по снегу. Она говорила, что я как дитя малое, она и вправду повзрослела, интересовалась, чёрт возьми, этим Фёдором. Я решил открыться Таньке, только чтоб сбить эту болтовню. Я рассказал про Сорок Сорок: как они становились одной огромной птицей, неуловимые, великие и немного бестолковые воры, никому не нужные, ничего не хотящие, кроме еды и уединения. Танька почему-то захохотала. Самое страшное, что я был, видимо, идиотом, с которым забавно дружить, а она становилась всё красивее, и дальний свет её глаз отнюдь не сошёлся на мне: он распахивался на весь мир. Мобильник её пиликнул. Я готов был поклясться, что это пришла юморная смска от Фёдора. Она сказала, что я инфантильный и про сороку гоню фольклорные выдумки. Сорока на самом деле никакая не воровка, а вполне себе умная птица из семейства врановых. А на латыни вообще красота: сорока — это pica pica. Танька видела по телику, что сорока настолько умна, что единственная из всех птиц узнаёт себя в зеркале. Вот это реальный научный факт… А то, что я навыдумывал, это потешно, конечно, только… Тут я вконец разозлился. Я поинтересовался между делом, в какой вечер они с Фёдором пойдут на набережную Карповки, чтобы посмотреть на Иоанновский монастырь, ну то есть как пойдут — он будет катить её трон, а она, раскрасневшаяся, прижимать к груди какой-нибудь цветок, ну и дурацкий повод, думал я, сосаться можно у подъезда, а так будете ещё смущать монашек, им тоже захочется. Она назвала день свидания.

Я появился загодя, ещё не зная, что бы вытворить. Танька уже стояла на крыльце, а Фёдор шёл к ней от арки. Тут я вывернулся из-за двери, она вздрогнула, очень удивилась, что я гуляю здесь без предупреждения, Фёдор подходил ближе, ближе, и так открыто улыбался, как я не умею, его душа изливалась из глаз. Я поморщился и украл то, что Танька готовила для Фёдора, она даже сама не знала, что готовила, такое поймёшь, только когда заберёшь, — я украл её поцелуй. В животе вспыхнула невесомость. Пятки мои на миг расстались с землёй. А в ровной походке высокого Фёдора, которому я так завидовал, что-то сбилось… Нет, конечно, они отправились вдвоём к Карповке. И вроде бы посмотрели, как подсвечивается этот скучный храм, но всё было не то. Через два месяца Фёдор уехал в Москву, чтобы там учиться в продвинутой языковой школе. Помню, перед отъездом он помаячил у подъезда Таньки с бумажкой в руке, где был написан его адрес и какое-то глупое признание, Фёдор думал, что в будущем они встретятся, у него были сомнения и радость, он остро испытывал надежду и страх, — я его знал нараспашку, но не потому что я одарённый юноша, а лишь потому, что его чувства сами представлялись мне для кражи. Я прошёл за ним и в дверях вестибюля украл эту бумажку с адресом и телефоном. Вдруг ещё надумает, вернётся, подарит. Он не вернулся. Танька горевала. Она так не горевала, даже когда врач сообщил, что болезнь прогрессирует, руки уже слабеют, к шестнадцати у девочки откажет диафрагма, дышать сможет только с аппаратом ИВЛ, а потом умрёт. Свет в глазах Таньки теперь светил внутрь. Приёмные родители стали лучше себя вести, потому что видели впереди освобождение от груза. К тому же, Танька успела им помочь: она же стала третьим ребёнком, поэтому родителям одобрили ипотеку с пустяковой ставкой. Я украл их лицемерие и подлость. Я не знал, куда это сплавить, поэтому подсунул их лицемерие и подлость Антохе, а тот рассказал-показал на всю школу, что Сашка из «Б» класса — не девственница. Потом Антоха подрался с её братом, точнее, собрал шайку, чтобы справиться, у неё был крепкий брат, потом он врал милиции: подлости было так много, что Антоха не мог вычерпать её за раз. Танька не держала обиды на меня, ведь я не попался с поцелуем. Я был как эти воробьи: пронесутся, заденут висок краешком крыла, что-то украдут, шепнут о чём-то, вот и куда ты шёл? какую мысль думал?.. Я понял третье правило Сорок Сорок: НИКОГДА НЕ ПОПАДАЙСЯ. Знал утробой: попадусь — исчезну я, всё исчезнет, ну и Танька, возможно, расстроится. В седьмом классе я украл клёвые движения у Михи, который танцевал, как бог, и всю дискотеку он был сам не свой, зато я подцепил Веру, хотя раньше она и не смотрела на меня. Я выпил литровую пластиковую бутылку «Джин Тоника», просто чтобы похвастаться, и тут же украл у прохожего трезвость, а тот сел мимо скамейки. Затем я ускорился: я украл обаяние, я украл надёжность, я украл силу, я украл слёзы, я украл ворчливость, я украл вдохновение, я украл тепло рук (у меня всегда холодные), я украл воодушевление, я украл восхищение, я украл внимание, я украл глупость, я украл гордость, я украл любознательность, я украл остроумие, я украл трудолюбие, я украл высокомерие, я украл какие-то слова, я украл какие-то мысли — и всё уместилось у меня в животе. В этой суете пролетел ещё год. Всё реже я видел Таньку, потому что гулял с Верой, а потом забыл её где-то. Мне снились Сорок Сорок, тайно летающие по ночам над городами. За Варварой стал ухаживать надутый старпёр, вроде ботана из «Что? Где? Когда?», линзы у него на носу были такие толстые, что хоть в иллюминатор вставляй, но я ему радовался: квартира чаще была в моём распоряжении, правда, всё скучнее было жить.

В восьмом классе наша руководительница представляла родителям психологическое резюме. Она вела журнал с характеристиками подопечных — оригинал журнала я украл, но эта зануда делала копии, — там было сказано про меня общими фразами, а в конце: «Тайный лидер (?). Себе на уме. [Зачеркнуто], [зачеркнуто], хамелеон, пу-[зачеркнуто]…», и я готов был дать руку на отсечение: она выводила слово «пустышка» и опомнилась. Такая похвала меня неприятно поразила. Дома я остался один, потому что Варвара с тем знатоком улетела к родным в Ростов. Был зимний месяц безделья, я хотел развлечься, и меня не отпускали эти характеристики: «хамелеон, пустышка». На следующий день я увидел во дворе пару. Они приехали на шикозной «Вольво», достали здоровенный глиняный горшок с пальмой и, смеясь, обнимая его, понесли в дом. Они чем-то напоминали Фёдора и Таньку, но гораздо старше. Они лет пять как поженились. Девушка мне понравилась. У неё длинный прямой птичий нос, чёрные глаза, плоский живот, тонкая кость: тонкие щиколотки (она была в туфельках, как с бала), тонкие запястья, тонкий юмор, тонкая сигарета — она мне подходила, я решил обладать. Я столкнулся с ними в дверях их дома и украл их любовь. Аксинья была кайфовая, она запомнила меня. Мы увиделись на следующий день, когда она одна шла на работу, и я истратил на неё чужое остроумие, чужой опыт, чужие повадки. На второй встрече я рассказал Аксинье про Сорок Сорок, немного прифантазировал, и она смеялась в голос, удивляясь самой себе, она вообще была тихоня. На третьей встрече я напялил на себя неотразимость (обворованный театрал через полгода сопьётся), а от Аксиньи узнал о проблеме ранних браков, но ничего не понял. Оставалось три недели до возвращения Варвары, поэтому я ускорился и украл у девушки здравый смысл. Жизнь тут же закрутила плёнку на своих бобинах вдвое быстрее. Через четверть часа после наших страстных лобызаний на лестничном пролёте она поднялась к себе в дом и сказала мужу «с меня хватит», они поговорили, они покричали, они что-то уронили, он ушёл проветриться, она переехала в мою квартиру со всеми своими вещами и — арфой. Аксинья играла на арфе. Чужая жена сидела на скрипучей табуретке Варвары посреди нашей нафталиновой гостиной. Между ног Аксиньи с нежной величественностью устроилась арфа. Арфа была ясная и тёплая, словно клён в бабье лето. От самой толстой струны её подпрыгивал сервант и дребезжали окна. Волосы Аксиньи струились по плечам, вторя тому изгибу арфы, что с декой и колками. Крутой прогиб её стоп вторил тому резному рисунку на раме, что припадал к её груди, когда от её груди отрывался я. Мы находили во всём сложную тайную композицию. Любая вещь и часть тела — её или моя — всегда поэтически друг с другом соотносились, а иначе в квартире Варвары можно было подохнуть от бытовой убогости. Но у нас была «романтика». Я стащил её у студентов Ленфильма, студия тут неподалёку. Я перестал ходить в школу. Лежал днём на диване, сложив руки на животе, тщась согреть холодными ладонями краденое богатство, а вечером чужая жена возвращалась с работы. Мы принимали душ, лепились ненадолго в зверя о двух спинах, затем я наблюдал, как она длинными тонкими пальцами с узловатыми суставами перебирала струны. Она говорила, что силы натяжения в этой малышке столько, что, порвавшись, струна способна пробить пол или потолок — как повезёт. Что я должен беречь арфу от сквозняка, закрой форточку, она костенеет от холода, да-да, лежал я, не шелохнувшись и подложив ладонь под щёку, а Аксинья играла, шёпотом пропевая: ми-соль-си-фа, ля-ре-фа-ми, а потом ми-соль-ля-ре — из «Ромео и Джульетты», — и мерещилось мне, как Меркуцио перерубает пополам струна Тибальда, а она шептала так

тихо-тихо эти ноты, будто по чуть-чуть выпуская из себя дикое дыхание, будто освобождаясь от меня. Вот Танька такой красотой не владела. Танька умела продавать газеты в ларьке на перекрёстке Большого проспекта и Ленина; ну ещё убираться по дому. Я знал, что она даже обниматься не умела, потому что её не обнимали. И я почему-то не мог уснуть. Я думал о том, на что похожи ноги Таньки, если стянуть с них старые джинсы: годы шли, а джинсовые подвороты внизу не разматывались. Её ноги ни с чем не соотносились. И руки были как руки. С мозолями, рабочие такие. Образ Таньки не удавалось втиснуть в мечту, я бесился и будил по ночам Аксинью, но один целый прекрасный зверь возникал лишь на считанные мгновения. Через неделю краденая любовь кончилась. Из меня она вырвалась внезапно, вместе с протухшим говяжьим филеем, купленным в сомнительном продуктовом, у которого я чуть позже, в отместку, украду лицензию и пожаробезопасность. Чужая жена опомнилась, решила, что ей пора возвращаться, что надо прекратить это, она сделала ужасные вещи, а я совсем маленький, выпей солевой раствор, мой мальчик, вытрись, это безумие, это невозможно. Я пожал плечами, надел штаны, помог Аксинье отнести вещи. Но я ещё хранил другие штуки, которые украл у тех искушённых, что сильно старше, которым от моей кражи стало сильно легче, отвязные притягательные штуки — они умножались от моей юности. Эту последнюю дозу, отвал башки, я держал при себе, поэтому через три дня, опять разругавшись с мужем, Аксинья вернулась, звенящая и натянутая, как басовая струна, неискушённого меня она могла бы и перерубить, но я был усилен чужим пороком, и этой струне я устроил агонизирующее тремоло, но, увы, через неделю иссякли даже эти желания, которым и названия нет, и она ушла опять. Тревога от безнаказанности взяла меня за горло. Ноги сами понесли к Иоанновскому монастырю. Что я тут забыл? Не придумав ничего лучше, уставился на белую голубку, летящую на одной иконе: то ли она бежала из Ноева Ковчега искать землю посреди океана, то ли неслась обратно. От ладана я расчихался. Потом какая-то бабка, показывавшая прихожанам, как правильно ставить свечку за упокой, взглянула на меня с яростью, высекла в воздухе знак от сглаза. Скрутило мой живот, и я убрался. Внутри было совсем пусто. Я позвонил Таньке. Она была как бы в помешательстве, не могла и двух слов связать. Возможно, у Таньки мозги съезжали набекрень, она предупреждала, что это при её склерозе рано или поздно случится. Я позвал Таньку гулять. Я пообещал прийти в гости с коробкой конфет. Я хотел вспомнить анекдот, хотел её рассмешить, я пытался смеяться, только она молчала, алло! Алло? Танька положила трубку. Февраль я прожил как на иголках, совсем не крал. В марте поставил чайник. В апреле вымыл кружку. В мае мне опять захотелось женщины, но так чтоб ничего и никого не ломать. Я возвращался домой после школы, я собрался купить журнал для взрослых и остановился у ларька — ларька, где работала бабушка Таньки. Перейти с Аксиньи на такой журнал было всё равно что отменить эволюцию и залезть на дерево, но я был пуст, мне не было стыдно. Силу духа, достоинство, порядочность я уже когда-то у кого-то украл и истратил. Пока бабушка Тани прикидывала, можно ли продать журнал мне (конечно, нет), я украл у неё вчерашний день (бабушка это спишет на Альцгеймера). Из её вчерашнего дня я узнал, что Танька больше не выбирается из постели, и для бабушки теперь огромное счастье побыть на воздухе, не видя её мучений. Танька должна умереть до нового года, потому что не владеет телом, нарушается пищеварение, ей тяжело дышится, надо только перетерпеть, — советовала на завтрак её приёмная бабушка её

приёмным родителя, — всё-таки б/у-шный ребёнок с таким пороком, с таким пробегом, это маета, скорее бы уже… а там жизнь начнётся с чистого листа… Я смотрел, как её бабушка, поджав губы, шарит по глянцевым обложкам с красотками, делая вид, что ищет мой журнал. Пустота во мне раскалилась. Я отказался; она вздохнула с облегчением. Значит, Танька будет мучиться до нового года… Я любил новый год больше своего дня рождения, а дни рождения не любил, потому что всегда был один, Варвара не в счёт, а красть у самого себя… в общем, двойная печаль. Ночью я обошёл дом Таньки и полез по водосточной трубе. Труба отчекрыжилась, я спрятался, сторож выбежал. Он назвал меня ишаком, хотя и не знал обо мне. Я полез по дереву — а это просто: надо лишь красть у гравитации силу. Извини, земля, — хэллоу, веточки. Силу гравитации лучше всего выпукивать, оставишь в себе — лопнешь, а так реактивное движение. Я пролетел от дерева до заветного окна не хуже, чем Питер Пен. Чуть не промахнулся, но всё-таки ухватился за створки, втащил себя вверх, они рассохлись и вздумали заскрипеть (на пластиковые стеклопакеты денег тут не водилось), но я украл звук и спрятал его в живот, у меня тугой живот. Живот надёжно удерживает звук, когда дело не касается гравитации. В форточку пролез, ведь я был худ. Я украл гуттаперчевость у акробата цирка на Фонтанке, а он обрюзг и остался без работы; я украл билет у толстого ротозея, чтобы сходить в цирк на Фонтанке, а он скуксился и остался без радости. Волосы Таньки прилипли ко лбу, как намазанные клеем. Под одеялом стыковались какие-то несуразные детали. Не могли срастись в одно целое тело, взлетающее каждое утро из кровати в день, сквозь дни — в года, унося нуждающихся в своём клюве или неся в клюве еду своим птенцам. Танька никак не могла лететь. На тумбочке была упаковка снотворного и пенал с Микки-Маусом. Из пенала почему-то торчали таблетки, много таблеток. От Таньки скверно пахло. Я сел рядом. Долго-предолго на неё пялился безо всякой мысли. Потом я вдруг испугался, что родители войдут и увидят меня, а я — хоть и гибкий плут, но под её кровать не влезу, а зрение их я красть не хотел, хватит уже. — Однажды я украл у тебя жвачку, — сказал я, быстренько засучивая рукава. Почему-то я подумал, что в такой ситуации надо извиниться, ведь я обещал Павлухе, что присмотрю за Танькой, а оно вон как обернулось. Но до сих пор не знаю, за что тут извиняться, мне было хорошо, я не попался, Танька не узнала, бабка бы её за другое наругала, а жвачке безразлично. — Когда нам было по тринадцать, я украл твой поцелуй, и ты не сблизилась с Фёдором. Он уехал в столицу, а ты осталась дурой. Нет, всё равно извиняться не буду. Твои губы пахли чечевицей, обожаю чечевицу. — Нам скоро будет по шестнадцать, и ты умираешь, всё по плану: чики-пуки там, pica pica здесь. Я оглянулся в окно, куда мне уже следовало убираться; там, как и всегда, манила луна, я же когда-то хотел соревноваться с чёртом — украсть её или нет? Но это глупости. Туда не достану. — Это ты. Да-да, я, только усни, так сподручнее. — Как здорово, что ты пришёл. Ну очень здорово, ты чего очнулась. Но я промолчал, потому что в комнате потемнело, ну и комок в горле, сами понимаете, я тут всё видел, короче, я видел, к чему идёт. — Помнишь, — сказала она, — ты украл чужую жену? — Как тут забудешь. Кража выдающаяся, ибо человека спёр.

— Её звали Аксинья. Она красивая, играет на арфе, трынь-трынь, а ты, ты — самый гадкий человек на свете… или существо. Но знаешь что?.. Я бы тоже украла Аксинью. И поверь, украла бы её лучше тебя, я же всегда была лучше… Танька беззвучно засмеялась. Это правда. Я вспомнил, как был счастлив, как её ноги в красных колготках маячили у меня перед носом, когда волоклись по вспученному линолеуму детдома, как она с гиканьем опережала меня на дистанции от чулана до столовки. — Так ты понял, почему она всё-таки ушла, и опять стало хорошо? — Потому что я не удержал чужую любовь в своём животе? — Да потому что не спрятать навсегда краденого человека, дебил. Какой же ты дебил и выдумщик. — А-а. Резонно. Живот поурчал, подтверждая, что людей он в себе ещё не прятал и не способен на такое, нет, это к женщинам. Танька зажмурилась, сделала губы куриной гузкой, плакать вздумала, что ли?.. — Знаешь, Фёдор ведь маялся под этим окном. — Он такой, такой, — быстро закивала она. Я достал постаревшую бумажку, положил ей на снотворное, лишь бы не ныла. Там были адрес и телефон Фёдора. — Если он переехал в другой дом, то в Москве, Танька, ищи его, где такая воронка в небо поднимается. Воронка умных мыслей. А их закручивает желание скорей-скорей жить. В эту воронку засасывает птиц, да так, что они рожают раньше срока. Оно сразу видно — Фёдор идёт. Сведения я украл у ветра, чистая правда, слышишь?.. Я произнёс это, с трудом влезая на подоконник, потому что смерть Таньки весила как брейтовская свинья. Невообразимая тяжесть в пузе. Я нелепо перевесился наружу, взмолился о том, чтоб Танька встала, наконец, хоть подтолкнула меня. Но ещё рано, всё-таки рано; к тому же она опять забылась и уснула. Силы мои иссякли, я просто спрыгнул и разбил пятки вдребезги. Земля явила себя в подлинном, адски твёрдом великолепии. Как теперь ходить по осколкам костей? Я пополз домой почти по-пластунски, с разочарованием узнавая, как же слабы мои руки, собирая бесценным животом пыль, окурки, помёт. На третьем пешеходном переходе тихо шуршащие колёса проверили мою пустоту на прочность. Вот тебе и выводок Сорок Сорок, какая ты птица? — ты теперь змей. У одного ночного прохожего я вздумал украсть прямохождение, но смог лишь рыгнуть, и отрыжка была пахучая, как гнилое яблоко. Не мог я красть — нагрузился до упора. Я оставил дверь квартиры приоткрытой, так было гигиенично. Взвился по гладильной доске, по ручке шкафа, подцепил зубами крюк вешалки и сбросил на пол новый костюм для выпускного, проскользнул в него, а затем лёг смирно. Кажется, впервые в жизни успокоился. Свет ночного фонаря, льющего в гостиную, перебивала полётом какая-то птица, отчего моё лицо то уходило в тень, то вспыхивало. Прошла пара дней, за которые я ничего не ел, а даже и наоборот — в пятки мои впилась какая-то невидимая тварь и засосала, затем я утратил подвижность и дыхание, далее ввалились нахальные люди, подняли и положили меня на один стол, перенесли на другой, потом на третий, самый холодный, потом я качался-качался, потом со мной прощались, всё это была дикая скука, в голове моей роились запоздалые мысли и абсурдное желание скорей-скорей жить, возможно, даже птицы рожали над моргом, а взбодрился я, только когда голос внутри шепнул. Голос был сладкий, как та жвачка, но и тяжёлый, как та свинья. — Теперь укради жизнь вон у того мальчика. Укради — и ты вернёшься, гарантирую. Ты всё можешь, вечный сирота.

— Это не мальчик, — отозвался я, хоть и не видел, кто там наведался на похороны, — это сто пудов Павлуха из приюта, он просто даун, у него щетина не растёт. Зато Павлуха здорово на голове стоит. Я прям почувствовал, как смерть махнула на меня рукой. — Ты можешь всё, — повторила смерть, рисуясь и подлизываясь, а, впрочем, уже не надеясь, что я станцую твист на крышке гроба. — Все злодеи, все жуткие убийцы, — подумал я проникновенно и слегка не в такт предыдущей жизни, — выглядят именно злодеями и убийцами, пока не закроют глаза. — Так-так, ну и? — Смерть, с закрытыми глазами-то не крадут. О, это была шпилька. Крышку опустили, смерть ушла, не попрощавшись, я сам оказался в чужом животе. Честно говоря, долго-предолго я крутил в уме сладкую фантазию о том, как Танька ворует чужую мою чужую мою чужую жену. Что они там вытворяли, ой-ей, арфистка и инвалид, руки музыкальные, руки работяжные, вот эти вот прогибы… Темнота наполнилась светлой грустью. Почему я никогда не спал с женщинами по-македонски? Всегда остаётся такая галочка-птичка: не сделал, не успел, не дожал, пустота во мне смеялась, хотя, безусловно, то был признак помешательства… Я мог существовать так вечно. Но она пришла. И зарыдала. Танька была далеко наверху, на свету. В звуке было что-то необычное: наверно, так рыдает человек, у которого за пару дней в отсохшие ноги с упрямой болью ростка, пробивающего асфальт, вошла жизнь. Однаодинёшенька ревела на кладбище эта крепкая девица. И я скорбел: не видать мне, какие у неё отрастут ляхи, и зад — он сердечком нальётся? А в профиль зад будет как доска или закруглится гудящим диким ульем?.. Она же годами его отсиживала, а теперь просто обязана как следует размять!.. Нет, такое одиночество невыносимо. Там, где у меня когда-то было сердце, засверкала, отозвавшись на Танькин плач, пустота. Свет её глаз вонзился в землю, добурился до меня, и темноты не стало. Раз пришла — значит, догадалась. Я вспомнил о третьем правиле Сорок Сорок. Потрескивая белым шумом, как радиоприёмник Ёси, я начал исчезать. Молодчина Танька, ты завершила всё. Я попался.

Цельное зерно, домашняя закваска, замес вручную Рассказ (рецепт пошаговый) …леди ин рэд из дэнсин вив ми, — поёт Слава во сне, поёт, просыпаясь, — чик ту чик, ноубади хир, джаст ю энд ми. Слава трёт глаза, опускает на пол тяжёлые ступни с набрякшими венами, с хрустом встаёт, принюхивается. На кухне тесто жалуется. У Славы это и не слух, и не обоняние, чутьё такое. Он оборачивается к пустой стене: семейное фото снял, шуруп вынул, дырка осталась, он в эту дырку, пробудившись, каждый раз втыкается. Луна шпарит в окно, и тень мужчины накрывает вторую половину кровати — пустую. Её любимая песня про леди в красном, с пошлым вкрадчивым перебором, такая сучья-текучая, не выходит из головы. Это хуже, конечно, чем просыпаться от своего смеха, но куда лучше, чем синячить в отруб и чтоб без снов. Слава идёт к холодильнику, волоча ноги. Внутри зреет, пенится свежая закваска. Отчётливее доносится, как шепчутся дрожжи, бродя и поднимая тело будущего хлеба. Пузырьки углекислого такие: врум-врум, ну-ка тесто вставай! А клейковина такая: хрен-хрен,

ну-ка тесто, держись! Силы распирают, но силы и сдерживают, гармония, какая умная природа. Слава гладит холодильник, смотрит на млечную опару на старом расстоечном шкафу: чего вы тут жалуетесь?.. Хочет булку спечь для тёщи. Порадовать, как раньше. Слава трёт глаза, а перед ними всё равно — эта леди в красном. В сетчатку впилась. У жены тоже была такая особенность, не укроешься дома, красное платье — тоже было. Слава выглядывает в окно, одно посреди ночи горит маяком. Он обитает в монолитной многоэтажке на юго-востоке питерской географии. Метнёшь пузырь в стену на девятом этаже, а грохотнёт на пятом в соседнем подъезде. Бутылку-то слышно, а горе не звенит. Берёт с подоконника коробок спичек и сигарету. Курит. Жена хотела видовую квартиру на Неву. Шутила: если взять спиннинг для дальнего заброса да раскрыть окошко, да размахнуться, как колуном, то можно прям с девятого этажа в воду попасть, хэй-хо! Слава хотел видовую квартиру на поля. Шутил: если взять пращу да поместить в ложе льняной мешок ростков, легонько ему горловину перетянуть, раскрутить пращу и пульнуть, то ростки прям в те поля полетят, и в тракторную борозду упадут. Так что будем: ловить или сеять? И они сыграли на цу-е-фа. Самые важные вопросы в семье решались на цу-е-фа. Ну и пожалуйста: квартира повернулась к полям. Там корнеплоды выращивают. Там, сильно дальше, где зарево в небе от огней теплиц: это «Выборгский агрохолдинг» выпукивает пластиковые огурцы и пластиковые помидоры; а вот ещё ближе — неровное неухоженное ничейное поле ржи. Вид на поля есть. Играть в цу-е-фа не с кем. Слава трёт глаза так, что уже больно, левый глаз трёт торцом ладони, правый — фильтром сиги, и тогда жена в красном платье отклеивается от сетчатки и выходит за стеклопакет; взгляд его опускается ниже, ниже, ну и она, соответственно, смещается по воздуху ниже, ниже, идёт по тому полю. Открыточное золотистое поле бывает только на фотообоях и в фильме «Гладиатор», где мужик, умирая, ратной ручищей ведёт по колоскам эдак многозначительно… На ниве ветерок, свет журчит, музыка в душу, в раю своя ждёт с дитём, да ещё гривастая такая, злачная… мужик-то заслужил. А в Ленобласти ночное поле — просто мгла. И шепчет. Камерой не снимешь. Слава трясёт головой. Мила, уйди, уйди-и-и-уи, — мычит сквозь зубы на заевший мотив, — жди меня наверху, джаст ю энд ми. Зубная эмаль крошится, впивается в язык. Жена машет снаружи, вроде бы так далеко и темно, а поди ж ты, кровиночка, как на ладони, и красное на ней горит. Жена говорит: не-а, спускайся, Славян, не уйду, надо поработать. Слава кивает, докуривает, надевает ветровку на рубашку, в которой спит и не спит, натягивает брюки-карго, которые жена подарила на днюху, а он жаловался, что жопа в них ещё толще, а она ластилась: зато ты в них, как в галифе, мой козак, высеки меня своей нагайкой, и подавала самшитовый прут из вазы, перегибаясь через его колено, а он такой: ох, блядь, ну ты даёшь, Мила; а она юбку по ягодицам вверх и такая: я серьёзно, без насечек взорвусь, как та опара, намять так намял меня, а теперь секи; а он опять, но уже в кайф: ох, блядь. Молодая русская семья. Чего только не вытворяли. Шутки из раздела «ты — моя булочка, я — твой пекарь» ещё в кулинарке исчерпали. А нынче все шутки закончились. Слава входит в лифт, как в пустой холодильник. Слава спускается: [Девятый: Мила едет с дачи маман на своём скутере, красный котик «судзуки», котик любит высокий октан, надо на заправку; дождик бесит. Восьмой: жена сворачивает с грунтовки на трассу, за спиной рюкзак с вареньем маман, рюкзак ещё тёплый от хлеба: Слава для тёщи сам пёк, себе не пёк, жене не пёк, а тёщу хотел

радовать, та ведь жаловалась, что по советскому ГОСТу уже не делают. Слава делал. Не надо жаловаться. Седьмой: Мила едет. Шестой: Мила едет, а впереди по встречке джип «Тойота». Пятый: джип «Тойота» обгоняет фуру «Газель» с выцветшими боками, еле-еле читается: ««Каравай» — традиции наши, хлеб твой». Четвёртый: жена сдаёт на обочину, джип долго перестраивается, джип виляет, фура недоумевает. Третий: жена тормозит, фура тормозит. Второй: джип врезается в жену. Первый этаж, двери открываются: Милы нет, фрагменты тела разметало по полю, никого не посадили, конец, и так каждый день] Слава входит в поля вслед за призраком жены. Мила взмахивает рукой, как гимнастка на программе с лентой. Давай-ка ближе, дорогой, сюда, видишь этот участок? Вижу, — врёт Слава, ибо перед ним равномерная чернота, нерубленая громада хаоса, и что-то вроде неба едва отделяется на смазанном горизонте лишь благодаря питерским огням вдали, — ну и? Вот здесь ходил швед. Здесь шведа прирезали финны. А потом финнов здесь прирезали славяне. Затем, смотри-ка, славян здесь расстрелял швед. Видишь, Славян? Не вижу, хмурится Слава. Значит, только я вижу, потому что я мёртвая. Лады, жмёт плечами Слава. Ты вот здесь колосьев-то хватани. Слава принимается рвать, на пятом стебле палец иссекает. Могла бы и предупредить, дедовской серп на антресолях, забыла? А вот здесь, в зиму сорок второго, как всегда игнорирует его жена, забираясь в шуршащую необозримую гущу, немецким снарядом разорвало колхозников. Как тебе? Прям здесь? — сомневается Слава и оглядывается на дом. Отошёл на километр, не меньше, вот же лунатик. Теперь здесь хватани. Слава рвёт и режется. Мне из этого хлеб выпечь? — закипает Слава. — Знаешь, сколько я должен пожать, чтобы хватило на булку? Да я до полудня не управлюсь, околею! Булки мало… Ты помнишь, сколько было их? Слава молчит. Сколько было их? Трое. А подельников? А судья? А кто судье звонил? Все повязаны. Я на всех, что ли, хлеб пеку? Решать тебе. Трое. Ручками, Славян, ручками, подначивает жена, ну и натоптал тут. Не то что я. Ты оставь, вернёшься, пойдём ещё кой-чего покажу. Слава оглядывается на дом, тот уже меньше мизинца; рассвет брезжит. Идёт во ржи, спотыкаясь, колени подгибаются, поясница ноет, спать хочется. Гладиатор хренов. Поле заканчивается, как обрубленное, на узкой полосе трассы. Вдали начинаются дачные участки. Пахнет шоколадом, потому что рядом фабрика, где обжаривают и пакуют молотый кофе. Славу это не бодрит. А вот я. Слава перелезает через волнистую полосу барьера. Смотрит влево-вправо: там дорога уходит на Всеволожск, там дорога уходит на Питер, мимо унылые ряды: шиномонтаж, киоск шаурмяшной, разбитое кафе с вывеской «Дон Хосе», пустые лавки. Ещё раз перелезает. На

той стороне трассы, за канавой, немного вглубь поля, чтоб не коптило и не пачкало грязью с проезжей части, — она. Алюминиевая памятная стела о четырёх гранях. Как наконечник копья, высотой до пояса. Кенотаф. Ветер, дождь и мураши соскоблили с траурного венка цвета и лепестки. Остался корсет подковой; подкова смотрит в поле. На кенотафе выгравировано: «Мила». Её же неподалёку сбили. Слава встаёт на колени, обнимает металл, опять встретили рассвет вместе, чик ту чик. Иди домой, Славян. [Первый этаж, двери закрываются: в джипе двое: он — настоятель храма в области, она — его жена, у неё бизнес в недвижимости, Христом да рублём — шепчут за их спиной прихожане — рублём да Христом, он — хороший человек, ни разу не попался, отец Сергий роскошный иконостас поставил, приход в восторге, благодать, но всё-таки, всё-таки отец Сергий пьян и за рулём, а в миру он — Алексей Хлыстунов, в миру он ещё как пьян. Второй: ДПС включает мигалки, инспектор Георгий Дваладзе называет по рации номер джипа, ему говорят — не рыпайся, он говорит — водитель походу пьян, ему говорят — ты не понял, что ли?! Георгий Дваладзе говорит — лады, и бездействует. Третий: они сбивают Милу. Четвёртый: они заявят на следствии, что за рулём была жена священника, Рита Хлыстунова. Пятый: майор милиции, знакомый жениной маман, посоветует Славе: не рыпайся. Их всё равно оправдают по всем обвинениям. Священника понизят в сане; храмом рулить не будет — будет рулить хором мальчиков. Маман Милы заорёт: ты-то хоть можешь что-нибудь сделать?! А майор хмыкнет: я вас предупредил, ещё спасибо скажете. Шестой: никого не посадят, только по газетам погудят, но что тут гудеть, и десяти случаев у церковников по стране не наберётся за десять лет, не очень-то плохая статистика, а в ДТП попадают все — и военные, и духовенство, и гражданские, и пьют все, и предают все; что мы — не люди, что ли? Седьмой: Слава два дня просидит в своей «девятке», поджидая, когда священник с женой вернутся в коттедж. У Славы нож. Они не вернутся, дом продали, переехали в город; ну и дурак. Восьмой: Слава не рыпается, просто пьёт. Девятый: Славу уволили из пекарни, а он был мастер-пекарь] Слава спотыкается на пороге, и, забыв закрыть дверь, топает на кухню, отбивая почву от подошв. У Репина есть холст: проводы новобранца в деревне, там рослый светлый детина в лаптях, стереотипный Ерёма, обнимает свою семью на прощание, — вот Слава так холодильник обнимает. Ясно, чего ты ныла, закваска. Как знала, что от тебя избавятся. Прощай, магазинная, надо делать всамделишную. Он бинтует руки, спит беспробудно, днём опять идёт в поле, пожнёт на неважный мешочек зерна, вечером просеивает, перетирает зерно в ступе. Это занятие для роботов. Роботам не надо вставать с утра на работу. Они только и делают, что сидят на табуретке, перетирают зерно. Ноубади хир, джаст ю энд ми. Ночью он пытается уснуть, но красное платье леди раздирает ему веки: спускайся. И в поле Слава опять шурует по участкам, где человек человека заколол, прирезал, расстрелял, задушил. Людское душегубство пожали, взялись за половое насилие, оказывается, перетрахано в поле тоже немало. Но Милу интересуют как бы самые вопиющие случаи. Вообще её облико морале со смертью только ухудшился. Жена показывает Славе, где было с кровью, с пропастью меж возрастов, чтоб орава — на одну, или чтоб на одну — один, но с елдой как оглобля, чтоб, когда гроза, в елду аж молния била и в угольки обращала. Наконец, и насилие исчерпывается в поле ржи: Мила в кровавом платье ведёт экскурсии в жизнь природы, подсказывает Славе, где сожрали мышь, где сожрали кота, где сожрали собаку, где сожрали

кота, где сожрали мышь. А Славе только и видно, что колосья да мокрая земля, колосья да мокрая земля. В поле за посёлком Красная Звезда на правом берегу Невы как будто ничего важнее смерти и не происходило. Слава заливает получившуюся муку водой, ставит закваску. Кислятина от этой пузырящейся жижицы в пластиковом контейнере орёт на всю квартиру. Слава её подкармливает. «Какое место в вашей жизни занимает хлеб?», — спрашивала газета у мастера-пекаря на открытии сетевой пекарни. «Все места, какие есть», — говорил Слава. «Слова из вас не вытянуть, бур-бур и всё», — ворчала газета. Солнце отплясало семь раз, а он ещё ржи намолотил. Система СИ в квартиру Славы и Милы не суётся: метров нет, есть неровные шаги в тактах «Леди в красном»; Цельсий бежал из комнаты, температура измеряется по градусам безумия, а секунды? что — секунды? время — это муки, звуки хлебной готовки. Ибо если глиняную ступу раковиной к уху приложить, кажется, что они там все орут, зашибанные жизнью, — звери, люди. По тебе не только колокол звонит, ты ешь хлеб, в котором вся земля, а вся земля — это и потроха, и кости, и кровушка, и дождик, а в нём морская влага, сточная клоака, слёзы, морозы, и гильзы, и альдегиды со свинцом, и пакет из гипермаркета; кто-то стихи от души отделил, а ветер их по полю семенами раскатал, а кто-то харкал в землю, ненавидел в землю… Слава всех выслушивает. Слава всех замешивает. Затем в уши ему стучится родное сердце с голодухи и бессонницы. Никотином сыт не будешь, хлебопёк. Чтобы оплатить счета за коммуналку, купить пожрать, он продаёт соседу магнитолу, последние стулья, платяной шкаф. Как это вышло? Вроде сосед сам предложил, когда Слава в подъезде в обморок брякнулся. Был детина — стал пугало. Сосед почему-то и расплатился больше, чем уговорено. Маман Милы как-то позвонила, но Слава забыл, о чём толковали. Что-то про варенье, про приезжай, что-то про хлеб и его золотые руки. Работу ему, что ли, подыскивала?.. О чём живые говорят — не особо интересно. Живые — всё про здешнее, про себя, а те, что в муке крупицами рассеяны, — они больше про солнце. У них уже отболело, им только солнца не хватает, похуже, чем питерцам. Хлебушек — это солнечный каравай, отражение звезды во ржи, божья плоть, тут священник мог бы символизма наплести, Христом да рублём, аминь. Слава месит тесто, добавляет закваску, месит, опаре надо отдохнуть, ставит на плите кастрюлю с водой кипятиться, чтобы нужная влажность была на кухне, смотрит на психрометр, не понимает цифры, ждёт, ждёт, светило отскакивает от нагрудного крестика и стучится в веки. Слава отлипает локтями от скатерти. Рассвет. То есть, жена не приходила, как же так? А вот так: опара расстоялась, пора обминать. Тесто не рвётся, податливое как суфле, почти прозрачное, мука набивается в порезы на пальцах, заметает снегом линии жизни. Слава чертит крест на заготовке. Кладёт её на подовый камень, а тот — в разогретую печь. И вздыхает с намёком на облегчение: за стеклом не слышно, как оно всё, это полевое, земляное, тело христово — если уж совсем умом тронуться — взрывается хором вавилонским. Мила в другую ночь является, когда партия выпеклась. Пойдём, покажу, где первый живёт. И показала. *

Слава не спешит включать свет. Чуткий нос слышит в гараже: сырость погреба, пятно солярки у входа, разлитое моторное масло, поленья на печке, банный веник, дешёвый тулуп, но ярче всего прёт дерьмо. Подходит к пленнику, что прихвачен тросами в восьми точках. Вглядывается в одутловатое лицо, щупает мягкий живот, покатые плечи. Заготовочка так себе. Мужик стонет. Кляп. На плече, кисти, бедре — по надрезу. Три широкие ножевые раны, кровь запеклась, — так Слава видит насечки, снимающие напряжение в тесте. Без них не выйдет ни батон, ни багет. Внутренние силы опары, если не дать им выхода, деформируют будущее изделие. Пекарь всем весом, испытывая прочность, наваливается на спинку кресла. Нет, Георгию Дваладзе не удалось его расшатать. В первые дни дэпээсник пытался. В сидении была проверчена дыра, и штаны Георгию Слава тоже распорол, чтобы выходило, а ведро поставил под кресло. Пекарь выплескивает его наружу, возвращается, закрывает гараж. — За маму, за папу. — Пошёл ты, блядь… Георгий выплёвывает слюнявую краюху. Жилы на лбу вспухли, как бы удар не хватил. — Сука, я тебя найду, я тебя… Слава снова пихает ему в рот. — Не надо искать, я же здесь. Кушай. — А-а-а-а!!! Сука-а-а-а! мы-а-а… Захлёбывается. Лишь раскроет рот — хлеб тут как тут. Плотный, душистый, ноздреватый, корка цвета киновари масляно блестит, соты на срезе источают тот самый аромат — прям как из русской литературы. — Матушка рожь кормит всех сплошь. Ну вкусно же? — Ммм… муа-а-а… Левой рукой Слава упирается в макушку, правой за нижнюю челюсть, и такт за тактом помогает жевать: и раз, и два, и три, джаст ю энд ми, и раз, и два, и три, из дэнсин вив ми. — Глотай-глотай. Сейчас воды дам. — Знаешь, как за ментов мстят?! На кишках вешают! Крюком через жопу! — Расскажи мне про месть. — До суда не доживёшь… Я пропустил смену, мои уже ищут… — Пей давай. Стискивает зубы, ни в какую. Не беда. Туже стянуть трос на лбу, зафиксировать голову. Слава берёт пластиковую воронку, кулаком вбивает в рот, губы рвутся. Георгий пытается срыгнуть воду вместе с хлебной крошкой. Чисто младенец, сразу захлёбывается. Воды-то канистра. — Мужик, ты меня знаешь? Зачем ты? Ты чего хочешь? — Накормить тебя хочу. Мент сопротивляется. Слава кормит. На второй день ослабить тросы, и Георгий повалится с кресла. Он разменял четвёртый десяток, среднего телосложения, сутки просидел, не двигая членами, и основательно затёк. Но через пару секунд он уже кидается на Славу. Только с колен встать не может, руки сведены за спиной. Георгий дёргается, изо всех сил старается укусить. Не укусить, так лягнуть. Не лягнуть, так упасть на дверь: вдруг открыта. А там люди или — ещё лучше — его бригада. — Брыкайся, хорошенько брыкайся. Слава находит в гараже лыжную палку и тычет остриём ему в спину, словно зубочисткой в румяный корж. Гоняет по полу как сидорову козу, мнёт, замешивает. Наконец Георгий выматывается, хрипит, упирается лбом в буржуйку. Заляпался в саже и липком дерьме. Слава тащит его в кресло, опутывает тросами, стягивает их карабинами.

— Размялся, кровушка потекла. Самое время перекусить, а, Гео? — Я тебя с говном, тварь… — Ты меня лучше с хлебом. Георгий учиняет свои детские фокусы с выплёвыванием. Слава достаёт нож, делает насечку на плече. Пот и кровь выступают на форменной рубашке. — Пытать удумал! Сраный маньяк! Слава глубже режет кисть, по мясу, и ещё подковыривает, чтобы слой начинки из кожи вылез в натяг. Мент разражается криком: — Тебя Кравцов нанял, да?! Я вообще не при деньгах!!! Свою долю мы сразу слили через Чередова!.. — Что за Кравцов? Мимо, Гео, пекарь не в курсе твоих дел. В глазах Славы блаженная ясность. Вроде диодной лампы над креслом дантиста, и это не позёрство, а спазм души, которая вся сплошь пустота. Дать противорвотное, перед кормёжкой влить литр воды, желудок растянуть. Слава заставляет его есть, два ржаного за раз, Гео вяло сопротивляется. Гео молчит, только на лбу выступает холодной пот. Надеть на его кисть нитяной браслет в обтяжку и — на расстойку. Четвёртый день: слить ведро, брыкаться, пить, есть. Насечка на бедре, поглубже, поори ещё. Браслет на кисти натянут, слегка врезается в кожу. Ест Гео много и молча. Он крайне испуган, но это не страх зверька, угодившего в клетку. Гео боится разыгравшегося аппетита. Гео превращается в Жору. Слава щёлкает рубильником и как бы сам просыпается. Спроси у него — так даже не вспомнит, как машину ведёт, как гаражному охраннику машет на посту, а пробки были? сколько в баке?.. Живёт ли Слава вне дела?.. Он вынимает кляп. Пахнет кислой слюной. Жора облизывается. Рубашка на пузе разошлась: две пуговицы не выдержали напора тела, вылетели пробкой. — Хочешь перекусить, Жор? Молчит, лишь глаза лихорадочно блестят. Он пьёт без воронки, жадно и шумно. — Согласись, кушая мои хлеба, ты приобщаешься к моему делу? Ты ведь за меня теперь, Жор? Под щетиной на подбородке виден лишний бугор кожи. На шее закладывает складки, особо заметные, когда Жора поворачивает голову. — Следи за мыслью. Жора хмурится. Трудно собраться, он сутками сидит в темноте. К тому же, сегодня он не ползал по полу, кровь застоялась, котелок не варит. — Этот хлеб, — пекарь достаёт из авоськи ароматную буханку чёрного, — мой рукотворный. Ты скажешь: звучит эгоистично. Соглашусь. «Сам сделал!» — так про хлеб никто сказать не может. Если копнуть глубоко, в нём история нашей земли. С чего начинается родина? Её благость и богатство заключено в земле, а на земле — вода да зерно. А у того исключительная природа. Геном пшеницы, например, в четыре раза сложнее человеческого. Хранит в себе уйму жития. Также в хлебе, кроме исконного сырья, есть труд селекционера, агронома, сеятеля. Не последние люди в нашем деле… Буханка в руке плавает по синусоиде и расцветает среди запахов гаража. Ноздри пленника раздуваются. Помутившийся взгляд не поспевает за хлебом. Внутренние часы Жоры сбиты, считает, что минул месяц с той поры, как Слава оглушил его на парковке и запихал в «девятку». — В хлебе есть и труд косарей, землепашца, комбайнёра. Рабочей братии всех времён. Потом поучаствовал завод. Молотьба, мукомольня, очистка, обработка, сортировка…

Кожа вокруг браслета покраснела, а нити глубоко впиваются в запястье. Жора на верном пути, можно индикатор срезать. — Помахай рукой, отекла же. Слава прячет хлеб за спиной, а взгляд Жоры по инерции упирается ему в грудь. — Поэтому суть такова: ты вкушаешь квинтэссенцию своей жизни и жизни предков. Они вытеснили племена с этой земли тыщу лет назад, так? полили почву кровушкой? взялись возделывать? Пожинай их плоды — ешь. Они грешили? Ешь. Они любили? Ешь. Они здесь усопли? Ешь. А теперь взгляни иначе, — он щёлкает пальцами перед носом мента. — Ешь! — это мои руки мяли тесто. Ешь! — это мой ум исчислил, взвесил и смешал сырьё. Ешь! — это моя душа в клейковине. И Милы. И многих-многих других. — Чего ты от меня-то хочешь? — хнычет Жора. Слава напоминает ему про жену. Про джип четы Хлыстуновых (кто? — Хлыстуновы. — Кто?! — Отец Сергий. — А-а!..), про суд. — Эй, мне капитан приказал! — вдруг доходит до Жоры. — Мне было распоряжение: пропустить, понимаешь?!.. И эхом бежит по углам: «…понимаешь?!.. ешь!.. ешь…». Дверь захлопывается. Голод. Казалось, он взглядом уже выпотрошил авоську. — Давай снимем ботинки. Ноги посинели, распухли: пока шнурки не содрал — ботинки, как приклеенные, сидели. Жора разбух мокрой губкой. На глаза, которые неделю назад жгли ненавистью, наплывают щёки. Пекарь сбрасывает тросы, роняет пленника на пол. Руки его липнут в покатых плечах, словно в тесте. Жора кулем падает на бок, и доска под ним жалобно трещит. Набрал тридцать кило, ожирение второй степени. Увалень — он умоляет молча. Слава кормит Жору с руки. Слава — весь внимание, готов отпрыгнуть к кочерге и огреть. Но Жора просто ест лёжа, закатив глаза и дрыгая вторым подбородком. Ему не до разминки, и уж точно не до побега. — Хорошо, Славян, — чавкает. Аж румянец выступил. Чёрные крошки катятся по обвисшей груди. Рубашка наполовину распахнута: кожа в белых шрамах растяжек. — Надо ж, поправился! Жена-то не узнает. — Про тебя уже писали, мол, пропал без вести, любые сведения. — Так ты ж меня выпустишь? Булочник? — Выпущу, Жора. Голова не болит? — Давление подскочило и жарко очень. А когда выпустишь? — Не говори с набитым ртом. — А беленький есть? — А то, — Слава бросает булку белого ему на колени. Беленький слабее действует, чем ржаной, потому что пшеничную муку Слава в магазине покупает. У Славы мурашки по коже. Поставь его в таком психическом состоянии, с Милой за плечом, на массовое производство — и псих целый город накормит утренней выпечкой, и население перережет себе глотку от свежих партий с паллет: ржаной безысходности, пшеничной тоски, слоёной пустоты. Вам полбуханки или целую?.. Рожа у Жоры поглупевшая и радостная. — Ты реально мастер, Славян. Я вот в обычном магазе такого не видел. — Так везде из замороженного теста делают, — Слава прислоняется к стене, смеживает веки и вдруг, найдя собеседника за долгие месяцы, с трудом, но болтает. — Бесчеловечный

подход: народа много, времени мало, прибыль надо держать — вот и фигачат полуфабрикаты на индустриальных дрожжах, с улучшителями, разрыхлителями. Общая химоза, общий дизайн — ни капли своего личного. Накормят людей и удивляются, почему люди сами как полуфабрикаты? Кормят потому что не хлебом, а хлебобулочным эрзацем. И отношения у людей стали замороженные. Чувства — полуфабрикаты. Дети рождаются замороженными изделиями, речь функциональная, раз-два и запятая. И что теперь? В печи вас разогревать, допекать? Или заново вас, вручную готовить?.. Жора выслушивает с отпавшей челюстью. Звучит — хоть с клироса вещай, — но непонятно. — Про химию ты верно заметил, Слав. Я в газете читал, что трупаки разлагаются дольше, чем раньше. А знаешь почему? Потому что вся еда на консервантах. Вот зачем это надо, а? Зомбей заготавливают впрок? Живот у Жоры растёт, как у набравшегося крови комара. В кресло мент заползает сам. — А что завтра будет, Славян? — Завтра пойдёшь ко мне, помоем, взвесим, одежду найдём. — А домой? — Сначала найдёшь мне Хлыстуновых. Жора, конечно, здорово изменился за неделю, но в мыслях — рефлекс! — всё равно мелькают деньги. Он людей только за деньги ищет, но… эта корка в пекарской ручище… и запах… Тык-тык, мигают глазки, тык-тык. Ладно, разок можно и за хлеб поработать. — Тот батюшка? — Христом да рублём, Жора. — Завалить его? или сам?.. Слав, а дай ещё?.. * На вас покушалась когда-нибудь булочка? Пирожок, ватрушка, пышная слойка? Хлебобулочное изделие, оно прикидывается подарком, взывает к генетической памяти обликом и запахом. Слава сам работал над витриной выпечки, учил выкладывать персонал, знал, как представить эффект: чтоб тёплый свет, и помещение обить деревянным планками. Палитра запахов сама заиграет, если ты здесь же, за стеной, готовил по полному циклу, а не замороженный продукт у оптовика взял и разогрел. Выпечку надо расставить кавалерийской шеренгой, брать соблазнённого покупателя в удвоенные клещи зеркальных отражений, и чтоб базовая сосновая нота хлебного стеллажа держалась в тиши остывания, держалась, как штык. Жора это знание отчасти в себя вобрал. Опосредованно. Жора одет в мешковатое хламьё в стиле хип-хоп, для подростков-акселератов размера иксиксэль, детей же химией пичкают, чисто полуфабрикаты, прав Славян. Носит ещё очки на пол-лица, кепарик, он, в принципе, и без одежды сам на себя не похож, но страхуется. Жора в подземном переходе на Сенной накупил дешёвых подарочных коробок, ленты бантиком. А к порогу Хлыстуновых принёс их и стал караваном выкладывать. Коробку на коврик у парадной двери. Коробку в коридоре, ближе к лестнице. Уголок коробки чтоб торчал у ступени, и вниз коробку, и ещё одну… Сюрприз. Это самая тупая замануха, а вот поди ж ты — на баб действует независимо от возраста и ума. Меж коробок сыпет конфетти, блёсток, распыляет женские духи: типа тут не опасно, слышишь, женщина? Тут не потным боровом пахнет, а женщиной, такой же, как ты: «лё амбре»? «фемме роча»? Короче, Рита, жмапель Жора, считай, полгода минуло, а мент всётаки тебя тормозит. Нажать на дверной звонок. Соловьиная трель: утю-тю-тю-тю-тю. Жора спускается на половину пролёта вниз. Занимает выжидательную позицию в нише для хранения

велосипедов и колясок. Втянуть мамон! Держаться спиной к камере наблюдения, и здорово, что консьержа отвлёк один школьник за косарь, но времени в обрез. «Ого, эт что? — пронзительный голос Риты Хлыстуновой. — Нин, ты? У племянницы день рождения-то завтра, Нин! Ха-х, ну надо же… вот ты выдумщица! Голос хоть подай; что тут у нас…» — и Рита приближается. Лишь бы батюшка не выскочил. Отец Сергий может оказать сопротивление. Жора ему и в хлебосольной ипостаси не противник, батюшка на хлебе и кагоре разбух ещё в семинарии, а стрелять нельзя. Рита ступает на лестницу. Она в шёлковом халате и махровых банных тапочках, от бабы идёт старый эффект, как если бы звезда потухла, а свет на землю ещё льётся. Рита скукожена временем, каре молодит вполсилы, крашеная в платину, высушивается как урюк, ноги костистые, колени бугристые, а вот властность, наоборот, всё больше прёт. Полюбовался и хватит. Жора наваливается, облепляет её, зажимает рукой рот, она кусает, а ему не больно, лапа у мента из многослойного теста, а глазки — изюм в подгоревшем мучном разрезе, крик тонет, глохнет в мягком его теле, тонкая Рита — толстый Жора: бритва и булочка. Жора шепчет на ухо: заткнись, убью на хер. Не работает. Тогда чуть приотпустил и — опа, дубиночкой под затылок. Уф. Согнуть бабу, запихать в хоккейную сумку. Третий этаж. Второй этаж. Первый этаж. Уф. Глядь в вестибюль, а там в окне: благообразный старикконсьерж над пацаном склонился, осматривает его ногу, это специально, чтоб отвлечь, ногу намазали свиной кровью, мол, школьник упал с велика, надо помощь оказать, и ничего что он не местный… Что с лифтом? Вжух: «…двери закрываются…». Значит, народ на лестнице не покажется. Пора. Жора выходит. Чпок! — сумку в салон назад, проверить: руки связать, ноги связать, рот заклеить, мешок на голову, делов-то, и закрыть с щёлочкой. Жора выруливает с парковки. Ему не нравится эта тачка: тесно в салоне и обзора маловато. Дело, правда, не в кузове, это щёки просто к глазам подбираются, веки тяжелеют. Но Жора пока и тело считает за чужую машину, верит, что форму тоже можно продать, а приобрести получше, через диету там, тренажёрку… За кольцевой он поменяет машину. Повезёт груз в одну избу рядом с посёлком, которую Слава наметил. Закрытая заброшенная шашлычная с вывеской: «Дон Хосе». Азербайджанцы держали, что ли. Он сам себе кивает: не дома же людей мучительно убивать. Жора понятливый. Жора хочет есть. «Дон Хосе» немало портит вид из окна. Не зря Мила рвалась его сжечь втихаря, а Слава её сёк и приструнял. Кафе прям на трассе Питер — Всеволожск, от дома может полкилометра, а от кенотафа вообще рукой подать. Если кафешку всё-таки поджечь, ветер мигом швырнёт пламя в поле ржи. И погорит этот дикий треугольник сухостоем вплоть до ровных грядок, где выращивают капусту со свеклой, до оврага и ограждения трассы. А стела с гравировкой «Мила» не погорит. Слава идёт мимо шиномонтажа и продажи запчастей для фур. Пинает треснувшие шишки, вздымает пыль, щурится в зное, наконец-то лето в Питере. «Дон Хосе» собрали из клееного бруса, а где не хватило — тупо вагонка. Пологое крыльцо: перила отломаны — торчат жалкие пеньки, на ступенях смазанные следы крови. Окна фасада щерятся битым стеклом. Рядом пустующая конура: на цепи ещё нежится добродушный дух кавказской овчарки. Жора не чует, а Слава чует: псину тоже в поле завалили, да, Мила? Агась, бобика там в клочья мудак один из ружья, я тебе показывала. Жора прикипает взглядом к пластиковому пакету с последней буханкой. Почему не в авоське? Чтоб зря запах не тратил? Какой-то опасный хлеб? С ним что-то не так… Сердце прирученного мента бьётся в невыразимой тревоге. Подсказывает, что это последний хлеб на свете, а там конец. Сердце знает, а ум пока в отключке, пенится, клокочет. Входят.

Рита Хлыстунова сидит на стуле посреди залы. Пекарь стягивает мешок, вынимает кляп, подтирает ей слюни, осматривает. — Ты этим её не вернёшь, Слав, — говорит Рита Хлыстунова. Жора, как южный джентльмен, цокает языком от восхищения: истинная бизнес-леди на переговорах. Глядь на халат: даже не обоссалась по пути. И Славу не боится, хотя видок у булочника — лучше объехать и перекреститься. — Я ни о чём не жалею. Лёша тоже ни о чём не жалеет. Это происшествие; так сложилось. Слава, я не справилась с управлением, было мокрое покрытие, твоя жена могла уйти правее. Я говорила тебе тогда. Говорила на суде. Мне не западло повторить, но извиняться я не буду. Жора аж присвистывает: ну, мать! — Выйди, посторожи. Жора дуется, выходит, обволакивая плечами дверной проём, как улитка. — Что скажешь? — сипит Слава, оглядываясь через плечо. Пальцы его тарабанят по пакету какой-то повторяющийся ритм. — Ты болен, ты сам себя допёк, а ведь такой молодой. Ты ещё можешь жизнь заново начать. Найди жену, нарожай детей. Да что там! — хочешь, я с юристами подумаю, как бизнес тебе вернуть? Ты больше той сетью не владеешь, да?.. Могу инвестировать в новую. Знаю, что ты талант, тебя уважали, хотя ты долго не окупался. Слава кивает, вынимает из пакета хлеб, нож, режет корку. Равномерная пористость мякиша: не крошится, не липнет, эластичен. Он похож на соты медоносного улья, и так же хранит сладость и жало. Хлеб в меру влажен, правильной формы, без пятен и пузырьков. Корка чёрная и твёрдая. Изгибается выжженной, усыпанной золой и пеплом бранью. Но — ни подгорелостей, ни каверн и пустот. Взрытые окопы и воронки от снарядов давно смешаны, растёрты старательной рукой. Лишь пряные семена раскатаны поверху корки: картечь кориандра. Пороховой дым войны и кислая горечь утраты. Бородинский. — Хочешь, Слава, — приведу сюда Лёшу? Одного? Звонок — и он примчится. Потолкуете, как мужики, а? Лёша — светлый человек, он меня простил, он себя простил. Дай позвонить, Лёша и тебя простит. Слава не отвечает, потому что леди в красном заводит свой танец. Время разматывает вспять. Рожь превращается в ржавчину, та кроет металл, запах крови облепляет платьем, оно — ярое пламя. — Ты же с грехом не проживёшь, Слава. Ты для людей трудишься, а с таким грузом… нет, не проживёшь. Ты — кормилец, а не мститель. Отец Сергий для неё «Лёша». Что знает Слава о Лёше? Да ничего, слухи, пустяки. Знакомый майор жениной маман говорил: не рыпайся на эту парочку. Конечно, священник был за рулём, кто ещё? От него был выхлоп, от божьего представителя. Им закон побоку, у них право, а у нас лево. У Лёши есть жена Рита. У Славы нет жены Милы. Какой во всём этом смысл? Не отвлекайся, Славян. Вылезай из моего декольте и суку эту профессионально рассмотри. Ухоженная Рита, прошаренная баба из мира Рынка. Она ещё зубы заговаривает, позу держит, а Слава в ней находит сплошь дефекты. Тусклую корку переменчивой твёрдости: здесь не гнётся, а тут даёт слабину, угрожая грыжей. Трещины, разрывы мякиша, вздутость — это от страха, брожение совести. Внутри себя она не просто беспокойна, она брыкается, извивается, порядком изношена. На привычной воле тянет: тогда откупились, отобьёмся

сейчас, а вечером празднуем и — по новой. Её подновляют курорты, салоны и врачи, но это всё наносное; улучшители. Рита уже поломана, потому что убила. Теперь томится на малом огне, доходит, готова пойти в утиль. Что ж такое. На язык лишь триады слов и лезут. Такой брак, известное дело, отправляют на переделку, говорит Мила, в хрустящие палочки или в сухари. — Лучше в сухари, — говорит Слава. Снимает с шеи Риты золотой крест. Убирает в карман. Подносит хлеб к искусанным устам, Рита послушно открывает рот: надо не рыпаться, а делать, как просит, он же сумасшедший. Но, может, и одумается… её уже ищут, тянуть время… Рита жуёт и проглатывает. Затем открывает рот. Она кричит, и из глотки своей, как из зёва духовки, обдаёт столовую ароматом пекущегося бородинского. Горло светится изнутри шмелиным брюшком. Рита вибрирует, гудит раскалённой трубой. Слышны ноты ржаного теста, рвущаяся в утробе картечь кориандра, кислый привкус закваски. Рита ревёт, глаза выдавливает на скулы и пропекает, губы — устье вулкана, она ревёт и ревёт, заземляя, понижая тон, и сильнее плавится тело, оплывает, пригорает, прикипая к стулу, так что деревянная спинка вдаётся дыбой в отслаивающееся мясо спины, жир ягодиц мутной жёлтой жижей стекает по ножкам, от горящих стоп её занимаются половицы. Огонь скачет по полу, с разбегу на стены и лижет. Огонь закручивается вихрем под потолок. Слава выходит наружу. — Набери его. — Вот, держи. — Алло. Это я. Помнишь меня?.. Где ты сбил мою жену — помнишь?.. Мне повторить, Лёша? Здесь есть кафе на трассе, с красной крышей… Найдёшь, оно уже горит. Твоя внутри. Ждём. — Слушай, у батюшки, может, пушка есть. — Ага. — Возьмёшь мою, Слав? — Незачем… Видишь доски от забора? Оторви и по две слева-справа брось на крыльцо. Поперёк ступеней, типа как трамплин. — На крыльцо? — На крыльцо. Оно низкое, по-моему, так и просится. Жора суетится, исполняет, его манит последний кусок хлеба, только запах опаснее, это другой хлеб. Доски он вырывает, матерится, дерево необработанное, так и режется. Слава оборачивается к горящему дому. — Я всё правильно ему передал? Рита? Ведь ты хочешь, чтобы он приехал? «Дон Хосе» будто кивает, роняя вывеску на козырёк крыльца. Крыша трещит и медленно проседает внутрь. Она тут, ждёт своего. Знаешь, Славян, больно резво ты с ними, не находишь? — Они с тобой ещё быстрее. Тоже верно… Смотрю на крыльцо, знаешь, такой ты пандус для батюшки выдумал. Кто-то из шиномонтажа бежит к горящему «Дону», чешет в башке, уходит. Автобус проезжает, окна нараспашку, за стеклом докучливые лица томятся. Пружинит почва под ногами, трава желтеет. Вот и пенёк удобный; в машину к Жоре Слава не хочет.

Присаживается. Достаёт коробок спичек и сигарету. Оглядывается на кенотаф: блестит. Близко. Взвешивает на ладони крестик Хлыстуновой и представляет, как священник мчится через город. [Отец Сергий поседел вмиг — здоровенный лунь. Не пропускает пешеходов; не тормозит на перекрёстках. Он врубается в поток на эстакаде, словно в припадке. Протискиваясь скорее сквозь ряды машин, скрежещет боком по ограждению. Искры секут, и люди на пешеходной зоне шарахаются к балюстраде. Ещё сигарета. Двести лошадей упорно тащат сминаемый кузов к выезду. Отец Сергий вываливается из устья развязки в круговое движение, нарушая строй. Резко берёт влево, еле справляется с управлением. Он шепчет «Отце наш», а резина оставляет жжёный след прописной завитушкой. Он повторяет в исступлении имя супруги. Крест сбивается за шею и натягивает цепь удавкой — поперёк кадыка. Машина чудом не переворачивается. Ещё сигарета. Сирена — и ближний патруль стартует, преследует, орёт в мегафон. Может быть, они его догонят. Если не перехватят на набережной, то на трассе он оторвётся. Посмотрим…] А вот и батюшка. Выскакивает из того самого джипа, вон те вмятины на передке… Подбегает к кафе. Полыхает так люто, что священника отбрасывает, опаляет бороду. Одной рукой он закрывает растёкшееся лицо, другой шарит в воздухе, словно стараясь нащупать невидимые двери. Из окон «Дона» чадит горький дым — плавится пластиковая отделка. Отец Сергий затравленным зверем бежит за угол, кругом, кругом. Ищет запасный выход. Поскользнувшись, валится на забор и ломает пару досок. Тут же вскакивает, несётся дальше по часовой стрелке. Между священником и Славой шагов тридцать. Но всё его внимание приковано к горящему зданию. Его душат рыдания, опять бросается ко входу, не замечает, как тлеет ряса. Наконец, хватается за цепь и рвёт с шеи золотой крест. Как будто так легче дышать или бороться. Швыряет крест в траву, та дымится. Раздуваются бычьи ноздри, батюшка мотает головой и трясётся. С хрустальным звоном внутри домика что-то бьётся. Алексей Хлыстунов поворачивается спиной к пожару и застывает. Вдалеке ноет сирена. Народ бежит от автобусной остановки, и проезжая фура заливается истерическим гудком: прочь с дороги! Хлыстунов стоит между костром и огнями джипа. Горят фары ближнего света. От них не слезятся глаза, не рвёт душу. Хлыстунов усаживается в машину. Задний ход. Выезд на трассу. Слава невольно проникается уважением. Слава выходит к фасаду, на виду, а Хлыстунов отъезжает. Он мог бы разогнаться и врезаться в Славу, но это незачем, и пекарь чувствует, что устал, устал, а вовсе не удовлетворён. Хлыстунов давит на газ, разгоняется и врезается в горящее кафе ровно посерёдке. В низкое и ладное крылечко. Уложенные Жорой доски стелются под джипом трамплином. Сдюжили — и джип с рёвом пробивает дверь и стену столовой. Вязнет в огне. Домик рушится. Пламя обнимает Хлыстунова красными языками, вынимает из машины, слизывает рясу, слизывает бороду, несёт к очагу. Размахнувшись, Слава со злостью бросает ему вслед последний кусок хлеба. Злится — просто чтобы хоть что-то делать. Сигареты кончились. Слава находит на газоне золотой крест священника. Убирает в карман.

— А мне ещё долго? — включается Жора из тачки. — У меня жена будет рожать. А я есть не могу ничего, кроме твоего. Всё, что в магазе, — мимо! С утра сунулся в макдачную, знаешь, как вывернуло? Мне как жить, Слав? — До потери органолептических, Жор. Слава идёт полем к кенотафу. Кафе горит, пламя не унимается. Пожарная бригада мчится из сорок четвёртого отделения, километров пятнадцать пилить. Жора вынимает пистолет, прицеливается в сутулую спину, но тут же опускает. — А ты ещё можешь испечь? — Не могу. Жора опять прицеливается в спину, но опускает пистолет, всхлипывает. — Пекарь, а что будешь делать? — Не буду печь. — Э-э, а тебя посадят. Молчит. — Я не хочу умирать, Слав. Молчит. — Мне-то что делать, а?!.. Жара стоит редкая для Питера. Огонь вкрадчиво шуршит от кафе по полю. Рожь колосится как ни в чём не бывало. Люди бегут, люди машут руками, забывают о голоде, о себе. Если пожарные не успеют, ближние лавки и поле сгорят. А вот стела с гравировкой «Мила» останется. А тот, кто её обнимает, чик ту чик, сгорит. Если пожарные не успеют. Георгий рвёт с шеи крест.

Папа разбирался Рассказ нечет Демон ненавидел лето, а, может, то был расцвет его сил: всё увеличивалось, всё распирало, хохотало от жары. И сам он так появился перед Светланой — в дрожащем мареве от напружиненного битума. Он вылез из-под асфальтного катка, из тонкой трещины в полотне, когда нерадивых рабочих Дорстроя разморило в тени автобусной остановки по маршруту сто девяносто два. То станет скверный участок дороги… Светлана была высокой, как башня удовольствий. Он был поначалу с указательный палец, но, попав под солнце, нагрелся и увеличился, он стал белобрысый и выцветший, ниже её на голову. Белые брюки — стрелками прохожих резать, — белая жилетка, белый пиджак, белая шляпа с атласной лентой по тулье. Он был бос, обувь — это для смертных, он потянулся к её сумке. Что там? — морковь, брюква, сплошь дачные корнеплоды. Выбор моей дамыкрестьянки! — демон захохотал. — Я буду его уважать. Светлана умудрилась здоровенный турецкий баул завести за спину, отшатнулась, но вот беда, вот фокус — он сам оказался у неё за спиной, сумка уже была у него на плече, и её шершавые бока, и пыльные углы не оставляли и следа на костюме подлеца. Вам не следует таскать тяжести, — сказал он и добавил, — я знаю, где вы живёте, давайте туда не пойдём?.. — А куда пойдём? Ей вообще-то двадцать один, у неё только один был. Тот, что в самоволке успел набедокурить, они были знакомы со школы. Светлана хотела романтики, солдат хотел Светлану, они выпили пива из бутылок, он так представлял ещё на строевой подготовке. Прижал её к ограде, а там гремел, стравливал пар Колпинский Трубный Завод. Слева от

раскачивающейся Светланы плескался арычок, справа сигналили в такт редкие ночные авто, а романтика ей чуть голову меж прутьев не зажала… Нет, этот был другой. — А как вас зовут? И он захохотал опять, и ответил, что никогда-никогда не поймёт русскую женщину, поэтому русская женщина в безопасности. Улыбнулся ей в душу, и вспыхнула трансформаторная будка, заискрили провода меж столбов линии электропередач, она, испугавшись, схватилась за его локоть, вороны сломались и посыпались оземь за их спинами. Они пошли по Механической, чёрт и Светлана. Она — крепкой кубанской породы, коренастая, бёдра и талия как у грецкого сосуда, с толстой косой купчихи, с мудрыми глазами, доставшимися от бабули, — только она их не заслужила, лучше б то была бабулина брошь или шаль. Они оказались лицом к лицу в дверях. Он бросил сумку внутрь, а Светлана подумала: так же он может вальяжным касанием бросить и её, и комод, и Светину «ниву» с проколотыми шинами, ржавым днищем, одним щелчком их всех отправит… Ей стало не по себе от его лица, оно было слишком симметричным. Так людей не лепят. Тогда он напялил чужую ухмылку: подсмотрел у прохожего, перекосил свою физию, и Светлана хихикнула. Ну всё, проводил и хорош! Нет, он выдернул её с порога на лестничную площадку, как недозрелый ещё плод из утробы — ничего, падай! я крылья воткну по дороге! — там пахло тряпками и грязной газетой, провернул её вокруг оси. Вскружил, сплёлся вмиг, и только приблизил губы к губам, как пустая кабина старого лифта рухнула с девятого этажа на первый, потому что стопора отпустили, расплелись лифтовые тросы… Он с гиканьем метнул шляпу внутрь её прихожей. Та накрыла телефон с дисковым номеронабирателем, накрыла и нательный Светин крестик. Хлопнул дверью. Схватил её за плечи и толкнул к выходу. — Не закрылась! А если кто войдёт?! Незваных гостей съедят мои кролики, — отмахнулся плут, и, выбежав скорее из тухлой прохлады подъезда, отвесил поклон бронзовому вождю на солнечной площади, — славный подарок тебе заготовлю, мы будем трудиться, мы будем любить! К вечеру колпинские знали, что Светлана Никитина спуталась с заезжим. Не то пьяный тамада, не то артист-прощелыга, только никто ему не спешил навешать: тяжёлый был зной. Порядочного человека слепило от белого смерча, что вьётся вкруг Светланы, мутило человека от белого шума, которому улыбалась, внимала и таяла Светлана. Только продавщице в киоске «СоюзПечати» было нипочём. Она сказала косой Аньке, от которой с тринадцати лет пахло сыром, та прошамкала управдому Надежде Борисовне, а уже та передала кассирше «Сбербанка» Захолуповой, чтобы та, выдавая пенсию Светиной бабуле, положила сверху и прибавку о том, что Светлана её — блядуха. Все они пожаловались, ведь родителей у Светланы не было. Бабуля потом набирала по-домашнему, вставляя артритный палец в диск и вертя, вставляя и вертя, тщетно: белая шляпа накрыла связь, кролики грызли провода, а демон уже развлекал внучку в старом парке… Он шутил, он сам был шутка. А машины были для него точно голые. С нутряным скрежетом вращалась детская парковая карусель «Колпинская Сказка» на шестнадцать мест — и все для Светланы. Отслаивались пласты ржавчины с осей. Многотонная разбитая рухлядь: коньки насажены на шесты, с облупленными мордами и потёртой лубочной выделкой, а над ними побитые светлячки-диоды — всё заводилось от белой руки, а ноги его оставляли у платформы рытвины. Не силе дивилась Светлана. Не было у него никакой силы, а было только веселье. Он заглушил электрические машинки на автодроме, заставив родителей глупо суетиться, а детей хныкать. Прижавшись ртом к коробке распределительного щитка, он

выпучил глаза и высосал электричество, а затем разбежался и, подпрыгнув, выплюнул уже в колесо обозрения. А оно-то было на плановом ремонте. Парковый служака-алкаш не придумал ничего лучше, как вызвать пожарных, и оказался прав, прав, прав!.. Между пронзительных сирен визжала Светлана на краю огромных качелей, обхватив толстое бревно горячими ляжками. Качели работали от пустоты. Сам он хохотал на другом конце, вольтижируя на бревне, вниз и вверх, вниз и вверх. Рядом валялись разобранные корпуса подшипников, кабель давно смотал прежний сторож, а потом выпил и убрался в могилу, костеря капитализм… Живые аттракционы белый пижон рушил, а мёртвые — заводил. Его забавы обожали псы. Срывались от хозяев, а бес падал на четвереньки и хватал их зубами за хлястик поводка, и они тянули кто куда. Трава не могла запятнать его колен, пёс был не в силах выгрызть свободу, потому что белые зубы были из листового свинца, челюсти давили промышленным прессом на тысячу прожжённых атмосфер. А солнце всё вставало над парком. Увеличивало вещи, людей и явления, и хохотало, и хохотало… А если какая ветка бросала тень на его лицо, чёрные ямки, он приходил в ярость. Ветка крякала, сухо хрустела, падала, и он победно хохотал уже не в тень, а в солнце. Увлёк бы он её до вечера. Но заигрался, виноват. Шибанула по нему Вознесенская Церковь на улице Ленина дом четыре, булавушкой приложил каменный кокошник с крестом. Кавалер Светланы поплыл, увял, свалился на газон, на лице и шее проступили чёрные жилы, и чтоб самой в обморок не упасть, Светлана побежала в ларёк и, дура, вернулась, прыснула ему в лицо «Святым Источником», а на этикетке пометочка: по благословлению Патриарха Алексия II… Как ошпарился! Как он взвыл! Аргоновая сварка пошла из его зрачков — к девушке. Рукой он вцепился ей в шею, притянул и замкнул цепь. — После игрищ с собаками я не буду целоваться, — предупредила Светлана. Тогда бес умылся в пруду, окунув целиком голову и виляя задом. Он квакал лягушкой, отдувался, мутная загаженная вода с прозеленью, с ионами ртути и пестицидами, бесследно стекала по накрахмаленному воротнику на лаковую жилетку о восьми жемчужных пуговицах. — Нет, не буду! — вскрикнула, когда он уже отнял своё лицо и надел ухмылку. Он заставил её встать каблуки. Он лучше знал, что ей нужно, и в обувном она украсила ноги. Квадратные зеркальца, попирающие пол, разбрасывали всюду его веселье. Светлана поднялась над ним аж на полторы головы. Но где был ум в целой голове и ум в её половинке? Отчего не стала осторожнее? Как он смог дотянуться? Почему пахло изо рта его озоном?.. Трепыхался колпинский флаг: красная полоса, а на ней три пламени. Развивался вверх, будто земля из-под ног испарялась. Сварка, законопатив шов меж ними, вышла из его глаз. Глаза стали как тьма над бездной, но белая была скатерть, белая салфетка, изжаренный на солнце палтус бил хвостом, они поднимали бокалы белого в ресторане! А почему он не ест? Он голоден лишь Светланой! Десерт женщине! — и официанты роняли ножи, вилки, а те падали солнышком, лучами нержавейки… И охранник, держась за сердце, с натугой распахнёт ворота, оскалится рабочей улыбкой: пошли вон отсюда!.. Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели «Боровичи Дрим». Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа — библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху — и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану. — Откуда ты? — шептала она.

Я — полигонный мутант Красного Бора, — говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, — я выполз рептильей из токсичного котлована. Я — химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму. — Как зовут тебя? — извивалась она. Я — главный конструктор Ижорского Завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! — но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект. — Что ты делаешь… — сгорала она. Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу… Плохая ночь. Никто — и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси — никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали, не шелохнувшись, постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, — никто не совершил близости. Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану… *** Почему ты бездействовал, всеведущий дух? Кто тебя отвлёк, обманул, и почему тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя? Звёзды сошлись в створ — око, прицел, мушка, — и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом шестнадцать. Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную. Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра — внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне. Его найдут. Луч наведён. Кара неизбежна. Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся. Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки. Кто ты, дух-хранитель? — Я — холод, я — туман, я — скука, я — северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды «я» — колёса местного порядка. Да настанет зима! Проснись, Светлана!.. Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод. Светлана откроет глаза первого мая — под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорожденный в паузах между грозовыми раскатами — и она

готова поклясться, что так быть не должно, — младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет. И опять настанет лето. чет До пяти лет Костик был нормальным. Только никогда не мёрз и не простужался, как все дети. И пушок у него на голове был как хлопок. Но не альбинос, нет. Светлана Костика лаской не баловала. Не жамкала, не подбрасывала, как это обычно делают с детьми, чтобы развеселить и рассмешить. Светлана с первого дня не хотела слышать этот хохот, а он умел только балакать по-детски, изредка хныкать и хохотать, как… отец. Наваждение ушло; смертный стыд остался. Бабуля с ребёнком была заботлива и осторожна. Люди при ней помалкивали. Она заметила, что от золота и серебра у младенца ожоги. Как не истерила потом Светлана, бабуля покрестить его не дала, не надо туда идти. Потом, а это должно было случиться, дылда Абрамов, младший отпрыск косой Аньки, заорал на весь двор: это блядский сын в нашей песочнице!.. Вот тогда Светлана, взявшая больничный, лежащая одна на разбитой тахте, поняла, что это начинается. Заводилась жара. Дети и подростки скандировали вслед за Абрамовым. Тревога увеличивалась. Светлана поднималась с кровати, ей было двадцать шесть, но выглядела она уже на тридцать два, а манила и вовсе тех, кто сильно старше… На улице хлопнуло. Детвора завизжала. У какой-то недоросли джинсовый комбез забрызгало малиной. Или клубникой — Светлана не поняла. — Вася лопнул, — сказала девочка с пустыми глазами. — Сына? — повернулась Светлана к Костику. Тот лепил куличи из грязи, в глазах дотлевали белые искры. — Вася лопнул, — подтвердил сын. — Тебя Абрамов ударил? — спросила мать закипая. — Не сильно, вот сюда, — Костик показал на затылок, — а за что — не знаю. А потом Вася стал урчать и клянчить молока… Тут я не выдержал. После того как соседский кот взорвался, и его глаза прилипли к подбородку дылды Абрамова, а кисть кошачья влетела шерстяным шмелем в форточку кухни его мамаши, прямо в кастрюлю борща, — почему-то после этого никто не говорил «блядский сын». Сам Абрамов, если хотел влепить белобрысому по морде, отвлекался на какую-нибудь ерунду. То внезапно под ним ломался детсадовский забор, кто ж так приваривает трубы?! — и он падал в траву. Или переворачивалась скамья. Или его отвлекала какая-нибудь железка — мало ли добра во дворе отсвечивает? В Колпино сплошное машиностроение. Собирай подшипники для рогатки — не хочу… Потом полетела стиралка. Грохочущей «Вятке» был год. Бабуля подарила, откладывала с пенсии. И мастер, который вообще-то услужливый сантехник из управляющей компании, который ещё надеялся на половую Светкину благосклонность, только чесал в голове. Вы внутрь сами лазали? — недоумевал он. — Как барабан износился, не пойму… Рашпилем точили, что ли?!.. — Стиралка устроена просто, — заметил шестилетний Костик. — Сама доплясалась, мам. От старой техники Светлана избавилась после того, как Костик подхватил кишечный грипп. Всю ночь температурил. Мать убирала за ним, поила, сбивала жар и так к утру выдохлась, что уже не удивилась, когда старый утюг, лежащий плашмя на антресолях, конечно же, не запитанный в сеть, прожёг дыру в фанере и вывалился. Бабуля отсоветовала ходить к ворожее на Пролетарскую. Просто будь, Света, хорошей матерью.

В первом классе Костик понял, что голову держать надо ровно. Буквально не вешать нос — и стал страшно похож на отца. Потому что если склониться, увянуть, то боль от подзатыльников мамы или щелбана того пятиклассника, прильнёт ко лбу и в глаза. А это ничем хорошим не кончится. У других подзатыльники проходят, а у Костика в голове копятся, как в свинье-копилке. А потом оно выходит наружу. Кот ещё ладно, простая штука, пшик — и всё веселье. С людьми такое не проходит. Сколько он воспитательницу не буравил взглядом — та только чихнёт, а вот стул под ней может и треснуть или дужка очков заскрипит. Когда Костику очень нравилась девочка Катя (особенно, если читала стихи перед классом), школьная доска слетала с кронштейнов. Тамошний слесарь только головой качал, взвешивая на мозолистой ладони срезанные головки болтов: как?!.. А у девочки Кати до девяноста двух лет рефлекс закрепится: грохнется что-нибудь, а на языке сразу: «…Соринка, как нарочно, приклеилась к перу. Какая вышла буква? Сама не разберу…». Ну а заставить ручку выплюнуть чернила — это была пара пустяков, но веселило почему-то только Костика, и он скоро перестал. Человек много в себя вмещает, — рано понял он, — а вещь, у неё раз назначение, два назначение, и каюк. — А папа разбирал людей? Светлана уронила тарелку. — Что?.. — Папа, говорю, разбирался в людях? Твой папа, — могла бы она сказать душой, потому что язык к таким словам у Светланы не приспособлен, — твой папа взял меня в один ликующий гнусный ослепительный день. Он многого хотел. Возможно, он хотел всё, и я была для него всем… Но он смог только поелозить во мне. Инструмент свой вложил, пытаясь приноровиться, понять, как там устроено, а вот душу не вложил. То ли не было её; то ли была, но в другом месте… Вслух же, собирая веником осколки, мать сказала: — Папа разбирался в веселье. Светлана посмотрела на Костика и вздрогнула. Он ещё мал, черты были пастельные, округлые, личико просвечивало, но скоро отвердеет и расправится слишком симметричное лицо. — А дядя Арсений разбирается? Он не очень весёлый. — У дяди Арсения бизнес. Он хороший. — Это-то понятно, — отмахнулся сын. Пока начищал бивни (от дёсен вверх, не круговыми движениями! — так учила бабуля), всё смотрелся в зеркало. Значит, мама вздрагивает, когда они лицом к лицу. Тогда по какомуто наитию Костик подобрал себе ухмылку, подсмотрел у прохожего, и она помогла. А потом дядя Арсений приехал к ним в гости. Впервые остался на ужин, а не позвал маму с порога. Вместе они подарили Костику набор «Лего» для самых маленьких. Костик заявил, что подарок уместный и разумный. Значит, быть ему конструктором, мам, надо скорее в школу! Сердце Светланы зачастило: турбины, трубы и пилоны… Они пообещали Костику парк аттракционов. Самый большой, куда там колпинскому, там весело и много детей. Дядя Арсений и мама сказали: «Приморский парк Победы». К трём «п» Костик бы добавил ещё одну, главную: «Папа». Месяц назад Арсений прислал Светлане дорогую электронную открытку на сайте знакомств. У него платный аккаунт, это было видно. Мать Константина знала, чего такие хотят. «Чем занимаешься?» — «У меня точки». В своём профиле Арсений представил мужской стандарт успеха так же технично, как боксёр-профи отрабатывает фирменное комбо: прямой левой — джэб с правой. Новая немецкая машина. Несколько парадных фасадов от «армани» и «хилфигер», но в жизни — только кожанка и джинсы. Выпуклое фото из

тренажёрки, и фильтр подходящий — вены выставляет. Он в хорошей форме для сорока пяти, но вот эти жёлтые синяки под глазами… — их не скрадывает ни солярий, ни ретушь — почки-то могут подкачать… На первом свидании Арсений выбрал пафосный ресторан на Невском. В машине ждал орущий букет роз; его приторностью можно было смазать все дверные петли в квартале. Мужчина был мил, был учтив, был серьёзен, а ещё он ни разу от души не рассмеялся. На втором свидании он уже показывал свой дом с восьми вечера до одиннадцати утра. Нет, Светлана знала о правиле трёх свиданий. Она просто согласилась. Видела, чем это закончится, что придётся терпеть, сколько часов в сутках она будет вещью, — она знала это и нашла приемлемым. Слава богу, Костика покормила, уложила подруга Ольга: «Мама ушла на чужой день рождения, спи спокойно!..». На том втором свидании Арсений предложил ей остаться. Это была его коронная серия ударов после пика формы: по правде, без обиняков позвал замуж, когда она в постели, покрытая шёлковым одеялом, синяками, засосами и королевским подносом, вскрыла устрицу, а в ней оказалась подделка под Тиффани. Чрезвычайно довольный Арсений лежал рядом. Обработанный до гранитной гладкости, череп его лоснился. Тело было огромное, волосатое. Возможно, он вкладывал и душу. —…и на работу тебе удобнее добираться отсюда, — деловито продолжал Арсений, — а не из Колпино. Хотя какая теперь работа?! — подумала Светлана. А затем подумала глубже: тот обманщик был честнее. нечет Он был одет в джинсовую курточку, потёртые велюровые штаны, футболку с тремя сказочными богатырями. Лицо Поповичу заляпала капля сметаны, сорвавшись с утреннего блинчика, как хорошо, мама не заметила. Плохо, что мама ничего не замечает от этой жары. Костик взмок. От подъезда до маршрутки ещё пытался на ходу раздеться сам. Или сопя, не решаясь хныкать — чревато! — тянул за руку: мама, помоги. Но Светлана слишком торопилась. Потом голос метро объявил: «Крестовский остров», — она резко шагнула, а Костик, конечно, угодил в щель между вагоном и платформой. Растянулся на плитке. Но она так спешила, что даже не закричала. Сказать словами — не спеши, не дави, — он опасался: безошибочно ощущал её раздражение. В эту жару распирало и тело, и вещи, и маму. Она же была такая спокойная и скучная зимой, а тут на тебе — сорвалась, странная. Увеличивалось всё, даже радость и смех вокруг становились невыносимыми. Имя этой беде было Юль: как девочка — только середина лета… Мальчик вглядывался в дома Крестовского острова одним глазом. Другой жмурил, чтобы толпа не лезла в голову. Местные жилища куда ниже их «муравейника», потому что здесь живут богатые. Им полагаются малые дома. В яростном свете лета эти дома и их машины (увеличенные тачки из «Детского мира») будто выпрыгивали из штанов. Стремились завладеть вниманием Костика. Почему говорят «ясное солнечное утро»? Ведь стёкла бликуют, впиваются в глаза. Дрожащее марево восходит от горячего асфальта, что пружинит под ногами. Ветер волнует, наделяет голосом шапки деревьев, и каждое — по-разному. Твёрдая стена плывёт в очертаниях. Белый цвет — слишком белый. А как шумно дышит овчарка того полицейского, и ходят её бока! Как у неё в пасти помещается огромный мокрый язык? В ясное солнечное воскресенье прохожие чаще сбивают с ног. Хочется пить, спать, бежать, лежать… Мамина рука выпускает Костика, трётся об юбку, словно поглаживая ушиб, хватает опять. То сухая и горячая, то влажная… Ну что в этом утре «ясного»?! Почему мама постоянно жалуется на облачность и дожди, а как жара — не рада, а будто разогрета и разогрета бестолково, мается?

Вместе с ними встала перед «зеброй» женщина. Костик по привычке держал голову ровно, но смотрел вниз, под ноги, пряча взгляд от лета — так, бывает, ты чураешься бешеного родственника, что желает любить тебя, сгребать в охапку и подбрасывать вот прямо сейчас. «Жвачка розовая, жвачка серая, листик, пёрышко, — тихо перечислил мальчик то, что было нанизано у женщины на шпильку туфли, — канапе…». Светлана ответила невпопад: «Потерпи». Костик усилил кривую ухмылочку. Мать готовила канапе. Несколько раз после тщательной уборки к бутылке вина и канапе приезжал дядя Арсений. Миновали ворота и оказались в парке. Тут мать отпустила наконец его и вынула из сумочки мобильник. Костик смог заткнуть пальчиками оба уха: как здесь громко! Взглянул искоса вверх. Мать нахмурилась, по губам читались короткие вопросы. Она недовольна, зря спешила, дядя Арсений опаздывает или вовсе не придёт. И чего мать распереживалась из-за него? Сама говорила подруге Светке, мол, сидеть надо на попе ровно, это она выбирает, а не он. Хорошо бы вернуться домой… — Ты хотел хот-дог? Пойдём, я возьму тебе хот-дог… Да дай же руку мне!.. Взрыв восторга и ужаса — вдали, Костика словно ударной волной прижало к лавочке. Слева в стеклянном пузе вертелась сладкая вата; на решётке справа вращались сосиски. Грохот аттракционов и крики людей отразились в куполе неба. Люди тоже вращались, как сосиски. Мальчик втянул голову в плечи, чужое веселье покалывало, как крупицы соли под одеждой. — Костик, на! говорят же тебе… Бережно взял у продавщицы хот-дог, а то кетчуп потечёт. Влажная салфетка. Сосиска вот-вот испарится. Уф, опять жарко, мам, как же ты не понимаешь… И они вяло двинулись дальше. Лицо Светланы выключилось, как перед теликом села. Последнее время она загоралась только от связи с дядей Арсением. Значит, будет ждать… И опять: крики, вж-жух! вж-жух! звонкий стук металла о металл. Ускорились барабанной дробью колёса по математическим изгибам расчётливого удовольствия. Открытые рты: голодные птенцы в гнезде — эти жаждущие восторга, вспотевшие человечки. Тоненький визг прорезал железо. Костик уже был на «Диво Острове». Тогда он робко присматривался к американским горкам, колесу обозрения, штуке, которую называют «шейкер», штуке, которую называют «бустер», ракете на привязи, карусели… Слишком много их — громких железных чудовищ. Но он не был пуглив. Просто знал: к аттракционам лучше не прикипать. Они хотели веселить так же явно, как брикет пломбира, выглядывая из холодильника, желает накормить. И это всё равно не полная правда. Тут он не мог — и никогда за всю жизнь не сможет — подобрать слова… Дело даже не в неприкрытых намерениях. Ведь много вещей так устроено. Съешь меня, выпей меня, надень меня. Но огромные агрегаты для веселья ещё проще. Они перед Костиком были голые. — Чего ты не ешь, я не поняла? В следующий раз не куплю… Он быстро надкусил сухую булку с краю. Опять поднёс хот-дог ко рту, чтоб казалось: ест, ещё как ест, мам… Хуже было не когда мать кричала, а когда била. В середине лета она щедра на подзатыльники. А импульс от ладони в черепушку надолго оставался внутри. Гудел, не затихая, хотя била-то она не сильно. Если и существует экспертиза по оправданности подзатыльников, то она бы уж точно постановила: ни один из них не был жизненно необходим. — Доброго утра, сударыня! Не желаете ли запечатлеться с Петром Великим и Екатериной Великою?.. Светлана ускорилась, обходя странные фигуры. Костик за ней не успел, замер перед широченным золотистым подолом Екатерины. Голос у неё был пузырящийся, волнующий — первый плеск шампанского в бокал. Рядом

возник мужчина. Столь высокий, что взор мальчика долго поднимался от сапогов по изумрудному камзолу, расшитому золотом, с манжетами рубахи, в которых можно прятать охапки голубей… — и на жабо остановился. Выше всматриваться опасно — солнце жалило. «Повезло же, а, — пробурчал Пётр Первый уже другим голосом, — тоже жрать хочу». Мальчик пошёл в обход этих костюмов. — Костик, догоняй давай! — Мам, а кто это? — Аниматоры. Пристают к людям. И за фотографии деньги требуют. — А с меня не требуют! — Везучий ты у меня, Костик… Давай скорее. Тут курят, дышать невозможно. Но он обернулся, надо же их досмотреть. С Петром почему-то не вставали рядом. А вот Екатерина была нарасхват, и она вовсю об этом хохотала. В ясное солнечное утро усы и длинные волосы Петра были угольно-чёрными, хуже треуголки. Он то и дело приподнимал её, вытирая пот. Костик дал бы ему денег просто так. Сегодня тридцативосьмилетний актёр Самохин был куда более жалок и рассеян, чем обычно. Ряженый шут корпоративов и второй эшелон любительского театра. Толпа Самохина почему-то дезориентировала, как и мальчика с хот-догом, но для него это непрофессионально! А ещё знойное лето… И что-то витало поверху. Не грипп, нет, и не давление… Ощущение у Самохина: будто из джунглей бесчисленных оттенков тревоги грядёт экзальтированный кураж. Разобрать эти оттенки смог бы только надорванный петербургский неврастеник, а превратить их в искусство — Кафка. Только на что Самохину кураж? «Петра» можно играть левой пяткой. Он растирал потный лоб до красноты. Знобило. Нутро щекотало предчувствие: вот-вот сотни петербуржцев в пёстрых майках и непривычных шортах, всех возрастов и уровней надменности, кулисами разойдутся в стороны. Потому что — плоские они, обыватели. И состоится у Самохина большая роль. Ктото его заметит. Шепнёт другому. Третий одобрит. Фактура его, ужимки, как влитые, утопнут в нужном (ну хоть кому-нибудь нужном!) пазе, и мозаика шедевра сложится. Случится та самая переломная постановка. Или «проект» — так сейчас говорят? Вовсе не этот ежедневный фарс с полиэстеровым нарядом императора, по ставке четыреста рублей в час. Без этого «ох, я вам сейчас бороду укорочу!..», и чтоб чернь не кричала — как вот на «Диво Острове», — и никто его за царёвы булки больше не ущипнёт, — нет, будет по-настоящему. Голова кружилась. Парк притоптывался, сплющивался коржами нехитрого торта: плоскость земли, плоскость людей, плоскость флоры, — а фонарные столбы усажены в них проверочными зубочистками. Город-то горизонтальный. Высоту его всхода испокон задавали культовые постройки — что может быть выше? Даже не верится — Самохин может! Вопреки правилам города, актёр, уносимый головокружением, будто поднимался в небо. Во весь государев рост. И, глядя с мнимой высоты, не мог не уловить сходство парка Крестовского с подарочной коробкой. Ровные аллеи лентами крест-накрест стягивают упаковку. Пересекаются они на ажурной эмблеме — центральном фонтане. Блестит мишура травы. Пересыпается конфетти людей. Не зря человечки так гогочут, ржут, орут, визжат, ох не зря. Вот-вот Крестовскийподарок вскроют… Подарок — для кого? Самохин пошатнулся, испугав парочку китайских туристов, брякнул с наигранной бодростью коллеге-«Екатерине»: — Так солнечный удар недолго словить!..

И упал на скамью. Хотел достать мобильник, переключиться, перенестись отсюда, но рука онемела. В глазах раздвоилось, а дыхание стало лёгким-лёгким. Наверно, четвёртая смена подряд на зное — это чересчур в его возрасте. Отлежаться бы… Но тут знобящий небесный луч, сужая круги на дороге, нащупал наконец подходящее тело, и Самохина объял нездешний холод. Его душу пригласили отлучиться. В голове потемнело. Почему-то заржали лошади, загрохотали колёса, как будто невидимый экипаж погнал на Самохина. А надолго?.. — спросил аниматор, закатывая глаза. — Не хочу отрубаться, опять намалюют на лице дрянь, выйдет конфуз… Как понадобится, — приказали ему. — Не будет конфуза. Даже если то напал ожидаемый кураж, то определённо он был чужим. Кровь Самохина охладилась. Кости стали железом, душа — газовоздушной смесью. В этот раз уступать демоническому лету дух-хранитель не собирался. Поднялся на скрипнувших сапогах, направился за ребёнком чёрта и Светланы уже не Самохин, и вообще не человек. чет — Гребанный канал. — Костик, гребной! Здесь было куда тише. Мужчины в оранжевых жилетах вяло двигали вёслами — он пересчитал их раз пять. Блики воды слепили. На газоне стояла пустая чёрная карета, окна обведены позолотой. Глаза серых лошадок были скучные. На головы им напялили пластиковые вёдра, из которых торчали павлиньи перья. Пока мать копалась в телефоне, Костик подбежал и увидал, что карета вся испещрена морщинами, это краска потрескалась, и если пальцем потереть, то пристанет к коже золой. Приземистая чёрная паучиха, просто ноги подобрала, скрутила себе в колёса… — Уйди оттуда! Почему-то экипаж был тут уместен. Мол, Пётр с Екатериной примчались, оставили карету, а сами ушли в толпу… Опять позвонил дядя Арсений, и асфальтовая дорожка поскакала. Мальчик держал в руке половину остывшего хот-дога. Выбросить бы по пути, но мать неслась далеко от урн. Лавировали в толпе, он дышал всем в пояс, пока движение не перебила женщина в спортивном костюме и соломенной шляпе. Она — и её ушастый бульдог на поводке. Костик почуял забаву. Бульдог грустил, хрипел на жаре. Редкое создание здесь, что ещё ниже мальчика. Он невольно взмахнул хот-догом, капли кетчупа взметнулись на лоб, мать оббегала семейную пару с двойной коляской под близнецов, кто-то утробно хохотнул сзади, волосатик на роликах споткнулся о бордюр… Пёсик наматывал поводок вокруг колен, приближаясь к мальчику по спирали щедрой радости. Хозяйка кричала «Микоян, фу-у!», но было не жалко — бери! — и наконец Костик избавился от еды. Мать взвилась на собачницу. Та пыталась поймать пса с торчащей из пасти сосиской, дёрнула поводок, опять хлестнуло по ногам, Костик упал на четвереньки. — Его нельзя кормить, совсем что ли?! — Ты на моего сына орёшь, я не поняла?! — Следить надо за сыном! — За псом следи! Крепыш тигровой масти, пёсик так и пульсировал. Костик наклонился, чтоб погладить по морщинистому лбу, и пропустил миг, когда самому держать голову стоило ровно. — Ты посмотри, что натворил! Я просила тебя не отставать! И обрушился подзатыльник. Чёрные блестящие глаза понимающе моргнули.

— Совсем дура, — пролепетала соломенная шляпа. — Боевая мать, вам надо в фонтанчике охладиться! — воскликнул какой-то насмешливый голос. — Ты у меня сейчас охладишься, — внезапно пророкотал дядя Арсений. «Меня тоже так бьют, когда дрянь ем, — моргнул бульдог, — больно?». «Нет, — промолчал Костик, — просто…» «Что такое, мальчик?» «Просто, слишком просто…» Над головой Костика пролетел насмешливый молодой человек, умело брошенный через бедро дяди Арсения. Ясное солнечное утро потасовку высветило и размножило. Мальчик на четвереньках, с новым другом, пополз в сторону, прочь с дороги. Пока бытовая заварушка позади набирала обороты, от парковых ворот устремилась пара полицейских, треща рациями. Мальчик с псом сели по-турецки в траве у железной ограды. Земля в тени дерева была прохладная. Прутья холодили лоб — но было поздно. «С папой этот день был бы гораздо веселее». За оградой ему открылся парк аттракционов. Всё стало просто. Костик вспомнил, как быстро, вздрогнув плечами, мама переключает каналы на телевизоре, если показывают «взрослую сцену». Он чувствовал пополам смущение и любопытство, хотя успевал только увидеть какое-то особое положение фигур, оценить застывший кадр, тягучую мелодию. Ну и люди там бывали голые, но не так, как олимпиадные пловцы или пляжники. Мама должна была переключить Костика. И мамы не было рядом, потому что летом она сама не своя. У неё кипит кровь, вот зачем она таскает ту тётю за волосы и пальцем у её носа грозит, мол, ай-яй-яй?.. Машины приглашали в распахнутое нутро: сядь сюда, мы пристегнём тебя ремнями, опустим раму сверху, мы тебя поднимем, мы закрутим, ты только открой рот и закричи, ты возопи всем о своей радости, видишь, как это бывает? Вон дети сидят и ничего, купи билетик, Костик. И открытые брюха этих агрегатов — качающихся пёстрых люлек, переворачивающихся лодок, вздымающихся и падающих скамей, — их простые увеличенные движения, вверхвниз, вниз-вверх, кругом, качнись, туда-сюда, — они сами были как люди. Люди в лифтах — вверх-вниз. Арсений и мама — туда-сюда. Аттракционы сами как рты. Вибрация электроприводов была вибрацией голосовых связок, напряжение мышц — напряжение тросов. Щёлкают челюсти клац-клац. Язык закладывает в мёртвую петлю… Крановая виселица, косой буквой «Г», гоняла на привязи ракету: пять пар пассажиров, три сопла, острый конус носа. Кран сам был как горбатый дедуля, а монотонное вращение, подмигивание огоньков, — такое Костик видал у больных. Тех, что спятили, их заело на ступенях метро или у входа в магазин, они, поломанные человеки, всё качаются, заикаются, дрожат, их заело на простых движениях, и держат они в руках пластиковый стаканчик с мелочью, только никто не смеётся — а смеялись бы, будь это увеличенные больные, маразматики-великаны с вёдрами монет, с целыми сокровищами! Чтоб от их тремора подпрыгивали в небо детишки, ох как бы все посмеялись, дивные аттракционы!.. Но сначала купи билетик, кинь им мелочи, Костик. Так он нащупал странную связь: своего соблазна и орущих людей в той ракете, парящей в синеве, жар щёк, какие же они голые, как бесстыдно распахивают в восторге рты, и не стоит особого труда заглянуть им в глотку, чтобы разобрать, и Костик ощутил тот стыд и любопытство, словно сам подобрался к кнопке пульта от телика, он вот-вот вернёт «взрослую сцену» на экран, потому что хохочущие люди под одеждой, под криком, под раскрасневшейся кожей, внутри своей глотки, в своём пузе вот-вот окажутся настолько голыми, что даже и понятными, то есть мёртвыми; только последний крючок держал

Костика, он упёрся лбом в забор, ещё надеясь охладить ощущение связи. Прутья напоминали о клетке и заточении, только Костик не знал, что такое «генетическая память», но острая улыбка уже подбиралась к лицу, будто папа ему привиделся. Белая ось чёртова колеса искрой запрыгнула в зрачок. И загорелось. Мальчик не выдержал. Ракета кружила, кружила, кружила. Такая голая, и первобытный смех людей был такой голый, понятный, что само понимание этот агрегат разъяло. У ракеты лопнул задний трос подвеса. Затем — второй. Костик потянулся: крохотная ракета, вот же, на ладони как хот-дог лежит… Сработала аварийная автоматика, кран отключился… но она не успела повиснуть червяком. Потому что страх висящих и паника внизу тоже были голые. А потом, срывая механизм блокировки, кран завёлся. Ведь мальчик хотел завести, он пальчиком подтолкнул, такая была шутка. Люди визжали: восторг перевернули в ужас, а разница какая? Форсунки-то внутри на той же частоте вибрируют, надпочечники в той же доле стругают адреналин. Улыбнулся — и обломались ветки, посмевшие бросить тень на него. Солнце ударило в пробитую древесную крону, и мальчик задрал лицо. Расхохотался. — Не шали, — прогудел чужой голос. Хохот из детского рта усилился десятикратно. То был солнечный солярный сатанинский хор невидимых тварей, желающих играть, увеличивать, умножать простые движения и подбираться, подбираться к людям, чтобы разбираться, разбираться в людях… Рослая фигура пошатнулась под шквалом хохота — и устояла. Сварка заискрила в зрачках Костика. Он хлыщевато прищёлкнул пальцами. Трава вокруг в три счёта потускнела, пожелтела, почернела от наведённой линзы непрошенного лета… — но кромешная чёрная тень упала на невидимый пожар кошмой. Не развеять. Мальчик задохнулся от порыва ветра. Тот гнал первые облака над заливом. Ракета успокоилась. «Пётр Великий» был по-прежнему высок. Куда выше мамы, даже так высок, что без лица. Надо сказать, что мальчик не знал ещё истории. Для него царь-император, актёр, его изображающий, и дух-хранитель, актёра арендовавший, — всё было без разницы, поэтому кавычек для мальчика не существовало. — Не хочу видеть раздетые вещи, — сказал Костик и вдруг всхлипнул. — Ты эту ракету починишь обратно? — Нет. Того кота я тоже не смог… И стиралку. Что попало разбираю. Костик вытер нос. Что это он плачет? Это стыд?.. Пётр достал из внутреннего кармана камзола до черноты закопчённые очки на резинке. Сварщицкие. И надел на мальчика. — Снимешь, когда я разрешу. Полезай-ка сюда, — сказал незнакомец, наклоняясь и расстёгивая пуговицы камзола. Почти уместился за пазухой, только голова и плечо выглядывали. — Это не укроет тебя от лета и жары. И всё же… Карета ждёт нас на Гребном. Нам пора, Константин. — А вас не будет искать Екатерина? — Не будет. — А те люди? — Их скоро спустят. — А мама… Надо с ней попрощаться. — Скажи ей «до свидания» сейчас, пока она увеличена, увлечена своим раздражением. — До свидания, мама. Светлана тыкала кулаком в грудь полицейского, совсем растрепалась. Дядя Арсений показывал другому какое-то удостоверение. Тяжесть в голове исчезла. Идущий по

центральной аллее Пётр Первый с мальчиком за пазухой ни у кого не вызвал вопросов. Радости, впрочем, тоже. Фотографироваться с ним никто не хотел. — Почему вы оделись Петром? — Я надел этого человека, потому что он ничейный и он мне подходит. Мальчик не понял, что Пётр имеет в виду, и это было хорошо. Это было просто прекрасно. Потасканная карета по-прежнему стояла у воды. Дверца скрипнула, приглашая двоих в путь. Едва они уселись, как вещи снаружи охолонулись, влезли в границы, как пристыженные. А какие они контрастные! — эти границы дубовых стволов и воздуха, крон и темнеющего неба, травы и белки, как они ладно втиснуты друг в друга… Подлинная ясность. Мягкая, монохромная, струящаяся от веера серых оттенков, ясность, что рождается только в пасмурности города на Неве. Прощай, солнце. Ты приходи в город иначе, будь потише. …Да, надо сказать, что с Петром было совсем не весело. Если представить самое скучное в мире место, так оно навсегда проиграет трясущейся на жёстких ремнях карете. А в ней брыластый нескладный богомол с усами. Сложился вдвое на скамье без удобств. Вторая скамья, с мальчиком, была напротив, и тоже твёрдая, как кость. Над ними — пустой кованый обруч для светильника, и ничего больше. Костик снял чёрные стёкла, увидел следы когтей на дверце. Если б звездопад шкрябал не небо, а полированную доску, было бы что-то похожее. Здесь возили интересных пассажиров… — Кто командует лошадям? Пётр пожал плечами. Нахмурившись, он рассматривал новый футбольный стадион. Как ни выглядывал Костик, он не заметил, чтоб карета покинула Крестовский. Ни один мост не постелился под колёсами. При этом они забрались по тропе вглубь совершенно нездешнего леса — хотя пруд, вдоль которого долго наворачивали круги, был тем же, только кусты разрослись, и люди исчезли. Пётр постучал по крыше. Остановились. Он вышел, распряг лошадей, снова сложился на скамье. — Живые не пройдут, — сказал он, и опять было непонятно. — А карета? — Она самоходная. Лошадиная морда проплыла мимо окошка. — Куда мы едем? Облако пара изо рта. — На север, в место, куда убирают чудеса. — Зачем убирают? — Чтобы жить спокойно. Потому что всему своё время. — Делу — время, а потехе — час, — насупился Костик. — Лучше не скажешь, мой друг. Мальчик помолчал, напряжённо думая. — А там… в том месте — непонятно? — И словами не описать. Костик кивнул, оно подтверждалось, да. В этом определённо что-то было, так оно и должно случаться. Сдерживаться не имело смысла… Лицо Константина расслабилось, стёрло не приросшие ещё выражения. Морщинки раздумий, губной рисунок желаний, напряжённое внимание глаз, все человеческие черты — кыш, не надо больше. Лицо его обрело подлинную симметрию, и мальчик отбился от привычного света.

— А долго ехать? — Не то чтобы. — А папа там? — К счастью — да. — Значит, это не похищение. Но мы хотя бы вернёмся? — Как понадобится… Пётр отвечал тише, медленнее. Маленькая голова упала на грудь, он глупо как-то уснул. Или выключился? Солнце вдруг запорошило метелью. Они умчались так легко, так далеко… Настоящим снегом вмиг укрыло лес, и тень белой вьюги пошла по лицу Петра, как занавес, — конец. Зима стирала мир. Костику открылись чёрно-белые берёзы, еловые лапы, отяжелевшие под снегом. Он зевнул. Бабуля поволнуется, но маму успокоит. Мудрая женщина — бабуля, не зря перед выездом на остров предупреждала о плохой жаре… Метель замела следы колёс, забила в окно. Изнутри убранство покрыло инеем, заморозило, обесцветило. Одежду Костика тоже выбелило этим снегом, стал он белый-белый, ну вылитый папа. И холода совсем не чувствовал. От скуки, наверное.

Что-нибудь своё Рассказ Я разглядывал трафаретные граффити на дороге. Двери вестибюля «Маяковской» распахнулись. Душный воздух метро оттолкнул запахи шоколада и кофе из ближней лавки. Женщина в жёлтой кожаной куртке разгадывала кроссворд. Мгновенно вписывала буквы в квадраты, страница за страницей, как будто не читая вопросов. Неподалёку топтался студент с громкоговорителем, раздавал листовки в галерею. Он говорил «арт-пространство», но мне нравится «галерея». Каждому прохожему он дарил не одну, а целую пачку. Листовки были яркие и тоненькие. Мне досталась дюжина. Потом наружу вышла она и сказала: — Привет! А ты неплохо выглядишь!.. Давай только пойдём не по Невскому? Я согласился. — Это черта всех петербуржцев, — продолжила она увлечённо, — мы не любим прогуливаться по главной парадной улице. Невский в такое время забит людьми, и очень шумно. Пойдём по Стремянному… Ты, кстати, заметил: я говорю «петербуржцы». Меня ещё учительница истории в школе учила, что «Питер» был частью лексикона неграмотных рабочих; они якобы не могли просто выговорить «Петербург». А потом меня же обвиняют в снобизме… — она хрустально рассмеялась. — Вообще, если говорить о чертах петербуржцев, то, как ты уже понял, есть устоявшийся комплект. Бледная кожа от недостатка витамина D; сложное выражение лица; вазомоторный ринит; общая взвинченность организма или, наоборот, вялость; и, конечно, я всегда употребляю «парадную», каким бы убогим ни был дом. Разговаривать длиннотами — тоже наше. Ну, можешь назвать это всё каталогом клише… А что не клише?.. Сюда. У меня офис на Невском, недалеко от кинотеатра, так что в окна кабинета несёт попкорном, и приходится парковаться здесь. По Стремянному, по Поварскому, по Колокольной наяриваю круги, если до половины восьмого не успела приехать… Вот, кстати, Эльфийский садик… Нет, Толкиена не читала… Ничего особенного? Ну, я бы не сказала. Тут что-то есть. Нет, ха-ха, не только табличка и жёлтая стена. Здесь тусовались «сайгоновцы», неподалёку было кафе «Сайгон». Цой, Гребенщиков, Довлатов — значимое место. Про него Веллер писал! Потом «Сайгон» переносили, и сейчас если увидишь — это уже не то место… Свернём здесь. Мы свернули.

— Поварской не люблю. У этой арки мне на капот строители уронили мешок битого кирпича. Я такой скандал закатила… Вот! Опять! Ты в порядке? Он разворачивается и по сторонам не смотрит! Вот скажи: зачем в центре ездить на таком сарае?! Ладно, мы с тобой шустрые, успели отпрыгнуть. А если бы шёл старичок?!.. Это ещё у Пелевина было сатирическое высказывание про банкира. Он перемещался в «Гелендвагене» с дома на работу и обратно… Рано или поздно, здесь как в Европе ужесточат въезд в центр. То есть, сделают платным. — Тебе нравится эта церковь? — спросил я. Я давно не разговаривал, охрип. Пришлось повторить: — Тебе нравится эта церковь? — Не знаешь, как называется? Это просто, я научу. В Петербурге топонимика работает так. Проще отталкиваться от торговых центров. Это «Владимирский Пассаж», а значит это Владимирский Собор. Ну или Собор Владимирский Иконы Божией Матери, но так слишком долго. Увидел «Андреевское Подворье»? (Там, кстати, отличные блины в одной кафешке пекут…) Пожалуйста, там Андреевская Церковь. «Троицкий Рынок» — Троицкий Собор. Меня так друг учил ориентироваться, когда я была маленькая. А ты тоже плохо ориентируешься в пространстве? Топографический кретинизм, ха-ха. Согласна, звучит ужасно избито, но ведь что банально, то вечно. У меня так папа говорит… Давай перейдём? Обратил внимание: здесь трудно разглядеть вход в метро? Вестибюль встроен в дом, а тот запросто сливается с другими домами. Тут только по потоку людей понятно, что все идут к подземке. Я считаю, это большое петербургское упущение — и вместе с тем специфическая черта. Синяя буква «М» — так себе ориентир, тусклый знак. Особенно на сером фоне, в плохую погоду. У москвичей буква «М» броская красная, это отличный ориентир. У них вообще абсолютно другая культура в плане подземки. Вот ты договорился со мной встретиться наверху, и я со своими так же делаю. «Буду в центре платформы, у инфостойки», — так могут сказать и увидеться в Москве, но не здесь. Тут метро лишь бы пережить, потолкаться, скорее выйти. Это пространство неудобного, вынужденного публичного бытия… что-то вроде лимба, быть может… Я заметил, что это интересно сказано. — Да, так говорил мой друг. Он насквозь столичный сноб, и мой город не любит. Конечно, ему есть чем щегольнуть! У них метро не такое глубокое (у нас же грунтовые воды, неудобные почвы, что-то в таком формате, да?), по десять станций в год строят, новые вагоны, вай-фай ловит… Но я считаю, что в этом пункте, как и во многих других, здорово, что мы разные. Пусть Москва широка и раздольна, а мы хмуры, надменны и неудобны. Мы дополняем друг друга. Там исконная Руси, тут уже Европа… Всё, Остапа несёт, ха-ха! Свернём здесь. Мы свернули. — Ты же недавно у нас? Не допекло ещё это трафаретное остроумие грифельных досок? У каждой кофейни! «Береги воду — пей кофе». «Только у нас: кофе, пончики, олень». «Чертовски вкусный кофе. А главное — горячий!..» Тебе не кажется, что кофе ещё больше раздражает угнетённые нервишки петербуржца? Если я пью больше трёх чашек, то накатывает тревога. Конечно, что-то в этом есть, какой-то инь-ян. Сонный и хмурый город, в котором в тысячах точек варится бодрящий южный напиток… Но культура кофе прививается странным путём. Вот в Италии — классика. Откроешь меню, там под «caffe» уже подразумевается эспрессо. Его подадут когда угодно. А если капучино попросишь после одиннадцати, на тебя посмотрят как на идиота. Это молочная штука, она только для утра. Американо для них так вообще «грязная вода». Это очень чёткие границы, я бы устроила их и здесь вместо пёстрого разнообразия… Как думаешь? Может быть и так, подумал я. Я люблю дома молоть зёрна и варить кофе. — Здесь удобно выйти на Рубинштейна… Скромный переулок, скромный бюст Мицкевича. У меня первое образование — Литинститут, и знал бы ты, какие баталии

разгорались, когда сравнивали гениев Мицкевича и Пушкина!.. Ты не читал Мицкевича? Великий поляк. Из того времени только Гоголя любишь… Ну, это был переломный момент: русская литература разделилась надвое. Традиция Пушкина и традиция Гоголя… Я могу много про это рассказать, я училась на критическом. — Расскажи что-нибудь своё, — попросил я. — Ну, на главной барной улице ты уже был. Мы с друзьями зависали на Рубинштейна подолгу, и сейчас как видишь — набегает, а к десяти будет не протолкнуться. Честно говоря, когда тебя узнаёт бармен, это уже не круто… Мне всегда не хватало осознанности. А надо сверяться с собой: «что я делаю сейчас? зачем я здесь сейчас?». Потому что в этой суете легко раствориться. Хотя мы веселились… Я серьёзно стала практиковать осознанность по методике одного эксперта; кину тебе ссылку в «инстаграм». Отталкиваться от р-реального интереса, понимать р-реальные потребности. Я так скорректировала жизнь, что теперь мои сутки более продуктивны. Есть фаза рутины, рабочая, когда мы реализуем рекламные проекты. Я, вообще-то, менеджер проектов. Как по Марксу: «сфера необходимого» в идеале должна отнимать у индивида пять часов. Индивид отдал дань обществу, производству, и далее свободен для творческого досуга. Саморазвития. У меня пока шесть часов, но это абсолютно осознанные шесть часов. Инста-блог по осознанности подтолкнул меня и к более глубокому пониманию себя. А здесь лучшая еврейская шварма в городе… Мы свернули. — Я поняла, что по многим направлениям не удовлетворена. Появился запрос. Записалась к психоаналитику. У нас был успешный курс терапии: занятие в неделю в центре психологической помощи на Мойке. Мы с Антоном выяснили, что моя шизоидность, то есть глубокая погруженность в себя и порой невозможность проявить чувства, эмпатию, не даёт мне реализоваться. Я с трудом перехожу от одного состояния к другому. Как перебираться из вагона в вагон, если боишься качки и грохота… Но после терапии я легче переключаюсь, чередую рабочее состояние, и, например, когда с подругами надо устроить девичник, и когда следует быть внимательной к близким. Всё становится гармоничнее! Я уже не «справляюсь» с повседневностью, а получаю радость от любого жизненного этапа. Личное развитие опять — уроборосом — вернуло радость и к работе. Не понял?.. Уроборос — это вселенский змей, репрезентация цикличности… Коллеги заметили: я стала уравновешенной, и с задачами справляюсь лучше многих. В будущем, уверена, поднимусь до ведущего менеджера по проектам… Да, — хохотнула она, — я тоже терпеть не могу эти англицизмы, но у нас всё на них построено. Дизайнеры, копирайтеры, ивент-менеджеры, а есть ещё евангелисты бренда… Я сказал, что меня это тоже раздражает. Против заимствований никуда не денешься. Но всё-таки своей знакомой — менеджеру по продажам — я советую представляться купчихой. Чтобы совсем не окартониться. —…так началось совершенствование личной сферы. Я осознала, что раньше втягивала себя в деструктивные отношения. Повторяла паттерн вслед за матерью. Впитала с детства, а паттерн следовало преодолеть. После терапии распахнулись глаза!.. Я подбирала партнёров как под копирку! Всегда травмированные, глубоко неудовлетворённые мужчины, которые «поедали» и себя, и меня, и на меня проецировали комплексы. Они «вытягивали купон»; у них была выученная беспомощность; там бездна искажений, всё надо исправлять. А я жалела! Я-то думала, что подтолкну, перевоспитаю, что из него вырастет роза… И ты понимаешь, в итоге, что если ты несчастлив и не работаешь над собой, то будешь таким же и в отношениях. Полтора года я выравнивала себя. Я даже подумала завести частную практику. Уверена, могу помочь людям, я весьма аналитична… Как только раскрылась гармония изнутри, я взялась и за тело… Видишь: йога-центр. Это мой первый опыт йоги. (Если решишься — а я советую, туда мужчины тоже ходят — там есть акция «приведи друга», скажи им, что от меня, назови меня…) Никогда не забуду то чувство общности. Когда кучка девчонок принимает одну и ту же позу. Новички, все неуверенные, но идут к одной цели… В

Индии я была на випасане. Иногда мы с инструктором посещаем буддийский монастырь на Старой Деревне, это часть медитационной практики… А ты занимался чем-нибудь? Я сказал, что ходил на борьбу и каратэ, но меня выгнали из-за драки. — Многие в свободное время развивают себя так. В Петербурге огромное количество кружков. Ты можешь бесконечно шлифовать грани себя… Здесь я решился на речь. Я сказал, что, возможно, сейчас проще, чем когда-либо, научиться петь, танцевать, садиться на шпагат или мастерить китайские фонарики. Что вокруг полно желающих тебя учить. Но по-настоящему что-то создать может только тот, кто горит. Понимаешь? Сделать новое, сделать своё. Остальные просто играют в караоке. Люди повторяются, но это, конечно, свойство природы. Я сказал ей: здорово, когда у тебя есть что-нибудь своё. — А в какой кружок ты бы пошёл? Ха, я уже выдала тебе направления и на йогу, и на медитацию… — Она сделала глубокий вдох, губы трубочкой, выдохнула, и меня объял «арбузный тайфун» жевательной резинки. — По субботам ещё мы с Алёной ходим на открытый курс сомелье в клуб на Кавалергардской. Это бесконечно развивает вкус и открывает перед тобой вселенную вин… Я сказал, что пошёл бы в кружок, где делятся свежестью. — А у тебя было такое?.. — она пощёлкала пальцами. — Ты случайно не проникся образом Печорина, когда проходил Лермонтова в школе? Ты укладываешься в этот типаж мужчин. Многие надевают эту маску, и она прирастает. Герой романтичный, мятежный, сложный. Всё ещё усугубляется, когда учительницы от него тащатся и прививают школьникам. Безусловный драйвер нонконформизма для впечатлительных — это Лермонтов в школе. Дуэли, вспышки, хладнокровие, печать рока, бла-бла… Впоследствии такие люди становятся одиночками, если не живут предназначенной им жизнью. Давай сюда. Мы пошли вдоль балюстрады. Осенняя лодка катила по Грибоедова. Экскурсовод рассказывал о мостах и зданиях редкой кучке людей, обёрнутых в пледы. Они подплыли ближе. Это была группа детей, и один мальчишка там вопил чайкой, а другой пригнулся, будто Конюшенный мост мог его задеть. Я помахал им. — Это проблема одиночества человека в большом городе, конечно. Ты готов познавать новое, у тебя есть досуг, ты же человек двадцать первого века! Но при этом ты порой лишён традиционных социальных связей. Ну ты понимаешь, о чём я! Когда все одной деревней шли к соседу, у которого есть видак, и это сближало… В Петербурге разреженный социум. Ты легко можешь войти в сообщество. И легко жить практически без связей… Это может быть травматический опыт одиночества, иногда полезный для творческих личностей. А может быть нормальное уединение… Ты же смотрел фильм «Марсианин»? Да, он по книге снят. Понравилось? Я сразу пошла на премьеру, Долин так хвалил… Там ведь герой остался один на Марсе. Выживал год или больше! Он проявил характер, мозг, мускулы — пока всё человечество, сосредоточенное в программе спасения и космическом корабле, пыталось его вытащить. Готовность пожертвовать многими ради одного. В любых обстоятельствах оставаться самим собой. Я писала рецензию, даже в финал одного конкурса вошла… Что? Я попытался объяснить неочевидное. Попытки «Марсианина» выжить — это трогательно и остроумно. Как будто основной сюжет. Картошка в красном грунте… Но мало кто видит, что он выжил один на Марсе, ещё и благодаря тому, что жил один на Земле. Все участники спасательной экспедиции связываются с домом, чтобы почувствовать близость, — жены, родителей, детей… А у него — никого. Последние сцены фильма: марсианин читает лекцию, один за кафедрой, а слушатели — на дистанции, — это камера подчёркивает. Он на скамейке со стаканчиком кофе — а молодняк стаей пробегает мимо, в стороне. Он — космический одиночка до своего приключения и после.

Неожиданно для себя я выдал страстный пассаж. Она нетерпеливо кивала. Мы свернули. — Он похож на одиночку, говоришь… А на кого похожа я? — вдруг спросила она. Я подумал. Я привлёк память. Она заскучала. Я сказал, что она похожа гречанку. На тех рыжих бешеных гречанок, которых я знал в Салониках. Сполохи охры в чернявой толпе. Неотразимые холеричные дамы, кто в топике с блёстками, кто в лазоревом платье. Туман на заливе Термаикос тщетно пытался скрыть косматые солнца. Улыбка — их пропуск повсюду, их зонт, сабля и обещание. Помню, они отбрасывали туфли, как скорлупу, и крепкими ногтями шкрябали свои пятки, и зычно хохотали, и зевали, когда хотелось… Я хотел (про себя), чтобы она обнаружила больше сходства. Ещё не было поздно. Но всё-таки она была собой. Она улыбнулась будто издалека и сказала: — А я со школы думала, что похожа на Клэр Форлани. Особенно линией скул, глянь. Но у неё очень свой, конечно, миндалевидный разрез глаз. Не знаешь? Интересная актриса, снималась, кстати, с Брэдом Питтом… Позади нас распахивал крылья колоннады Казанский собор. Отступил в сторону сумрачный памятник Гоголю. Слева от меня был дом номер пять. Это здание бывшего Главного немецкого училища Святого Петра. Здесь жил Гребенщиков. Справа от меня — здания бывшего Конюшенного ведомства императорского двора. Здесь жили Зощенко и Шварц. Всё было бывшее, бывшее. Откуда пришло это знание?.. Она что-то сказала, но я остановился. Она уходила дальше и дальше. Она оказалась блондинкой. В кашемировом пальто от «Роберто Ковали», кожаных брюках, ботинках с цепями на высокой подошве — в стиле глэмрок. Но теперь она почему-то походила на бодрую музейную старушку. Стряхивала пыль с города и не то поддакивала, не то предостерегала посетителей. Она продолжала говорить. Наверно, у неё была гарнитура в ухе. На мостовой, где каждый камень брусчатки неповторим, были трафаретные граффити. Женское имя, номер телефона. Подростки в спортивной одежде, танцуя брейк-данс, собрали толпу зевак. Мужчина с измождённым лицом приглашал по акции в кафе. …Она дошла до конца улицы, свернула в Шведский переулок, исчезла. Схлынула пелена пасмурного утра, и вдруг разлился прозрачный день. Я набрал побольше воздуха в лёгкие — и выдохнул, запрокинув голову. Я снова посмотрел на дом номер пять. Я ничего не помнил. Воздух был остёр, как меч. Небо ярче кошачьего глаза.

У аппарата Рассказ Шила она, загляделась на снег и уколола иглою палец, и упало три капли крови. А красное на белом снегу выглядело так красиво… Братья Гримм Для этой службы он подходил идеально. Чинуша-экстрасенс. Только он не чертовщину видел, а главную меточку на самом гражданине. Уродился же такой! Законы этой меточки он будто с молоком матери впитал.

Например: в отличие от знаков рынка, орёл гербовой всегда торчит знаменем над гражданином (читай, носителем), либо за головой его — иконографическим ореолом. Если у орла грудь кровоточит, марая всадника, то носитель виновен в убийстве. Если исказились атрибуты власти в когтистых лапах — носитель подрывал устои власти. Золотая фигура птицы коростой покрылась? Чересчур слепит гербовное сияние, смазана окантовка перьев, выцвела синева плаща Победоносца? А может, небрежно воспроизведён профиль поверженной драконьей пасти? — любая погрешность изображения была индикатором для знаковидца госконтроля. Он знал, как трактовать то или иное отклонение от истины. Каждый гражданин эту меточку носит, а он, знаковидец, её как наяву видит. Это как таможня, только никто документы в окошко не суёт. Есть внутренние помехи, создаваемые самим носителем: нарушил закон — твой знак нам просигналил. Есть внешние вмешательства — когда агенты иных аппаратов пытались подделать истину. Выдать себя за нашего. Перекрасить нашего за своего. Тут ведь в чём суть? Законотворец — легален; он творит закон; закон — это знаки на бумаге, работающие в силу договора; знаки — легальны. А знакотворец — он делает липу. Вот если знак — он же герб — над гражданином масштабировался, то это грубейшая подделка и даже неуважение от злоумышленников. Та ещё умора, случается с азиатами. Последний раз он это засёк на экономическом форуме, рассмотрев гражданина, завербованного агентами корейской разведки. Поддельный герб разросся там орлищем над цыплятками. Аппарат разобрался. У знаковидцев вообще не принято говорить — «государство», они говорят — «аппарат». Он находил штатовскую разведку: там орёл распахивал крылья над носителем не в царственном ореоле, а в мёртвом взмахе чучела. Аппарат разбирался. Криво висел червонный щит на орловой груди — так это гражданин сливал информацию с режимного объекта; влево щит скошен — умышленный слив, а вправо — по халатности. Бывали трудности… коррупция, например. Косила орлов, как ветрянка — малюток, глаз уже намозолил. Тогда составлял протоколы, которые неизменно возвращали с пометкой: запомнить, наблюдать, но до запроса не сигналить. Он пожимал плечами. То же повторялось со злоупотреблениями полномочиями. Он сравнивал факт с номиналом. Аппарат разбирался. После реформирования отдела ему выделили нишу: следить за иностранными агентами и около. Когда выслуга зачлась, и план был выполнен, его повысили. Но он остался недоволен, потому что в новой должности просто видеть стало недостаточно. Появилось новое требование: думать. До того служба была простая, хоть и рутинная. Он любил службу. Служба ведь жизнь по местам расставляла. А когда жена недовольна не пойми чем, или младшая сучит ногами, или сердце схватывает какая-то тревога — это непорядок. Почему темно на душе, когда окна заполняли тучи, когда тихо скулили собаки? Заунывно ли шумел водопровод? А если люди вокруг улыбались, но он не посвящён в причину радости? Почему сын посмотрит в телевизор, скажет, мол, фильм — пронзительный, и нахмурится? Это что значит? На каком уровне зрения пронзает? Как отличать одно кино от другого, если они — просто мельтешение символов? Раз их в договоре нет — то и силы они не имели.

Опять же эти странные слова: «человечность», «гармония», «творчество», «идентичность». Сын не пожелал идти за ним на госслужбу, пошёл в социологи, — а его эти слова путали. Что они? Что обозначают? Таких знаков он не видел. Порой он не понимал семью или происходящего вокруг, бывал собой недоволен. Он знал, что делать, когда жена, например, обвиняла в «отмороженности». Надо как бы растаять. Мать научила: цветы купи, поднеси новья из одежды, отправь на процедуры, ну, не забывай улыбаться. Он улавливал суть. Гораздо обиднее, когда жена в ссорах называла его «толстым чинушей». Тут уже не справиться, не ответить. И так бывало всё чаще. Да, он страдал от ожирения. Да, он видел и строчил, видел и строчил, но это его созерцательная деятельность. Тут надо гордиться тем, что в инструментальном смысле он годен и функционирует режимно. Младшая в школе не могла точно объяснить, чем занимается отец. Носит костюм и галстук. Ходит в администрацию. Папа старомодный, гаджетов не носит, Интернетом не пользуется. У него есть помазок, усы. Коленями он вот так вытворяет под песни «Самоцветов». Ещё у него над креслом висит флаг, по утрам играет гимн, а на столе есть старый телефон с дисковым номеронабирателем. Папа немножко винтаж. В жизни людей ему неудобно. Куда легче с носителями. Когда прищуривался на город, улицу, толпу, уходя в рабочий спектр, — сразу успокаивался. Мир терял вещность, становясь условностью. Здесь нет суши и воды, нет воздуха и электричества, нет перспективы, стен, запахов, звуков… Простирается бесконечная белизна, бесконечная ясность, бесконечная правота. Лист бумаги, макет — поле закона, короче. А по нему двигались знаки. В его случае — увы, предел способностей! — госсимволика. Но и её достаточно, чтоб работать. После госакадемии учили, что в мире есть только аппарат и носители. Просто же? И понятно! С такой диспозицией не запутаешься. Аппарат ставит печать. Носитель носит печать. Начальник отдела частенько оговаривался, если был не в духе или выпивши, что аппаратов этих тьма, они беснуются диким зверьём по мать-земле и жрут друг друга. Отъедают бока границ. Взаимно преуменьшают число носителей. Ещё они рытвины войны в мать-земле оставляют. Устраивают на поле права чёрте что, ведь что у одного аппарата — право, то у другого — лево. Но это слишком путано. Уж лучше, когда ты внутри одного аппарата, чем сразу — надо всеми во время хитрых рассуждений. Есть, короче, помимо Человечности, Корпоративности и Государственности и такая сила. Но он ничего не понимал в мать-земле. Раз знаков её не видно — и никто из коллег не видал, не регистрировал, — то её как бы и нет. Верно? Сложно стало, когда он с семьёй отправился на Чёрное море. Чаще детей с женой отправлял, реже — вместе, но на дачу. Даже знаковидцы должны отдыхать, пусть работа и непыльная. От тупого лежания семья быстро утомилась. Надо было куда-то выбраться, а не потеть на пляже, дети изнывали от скуки, галька и море шлифовали эту скуку, жена воротила от него нос. Выпивал больше меры, а местное вино было поганое. Тогда поехали на экскурсию, «спелеотур», там у него заиграло давление, убраться в гостиницу пришлось сильно раньше прочих. Через пару дней он воспрял, расходился; унылые дети насмотрелись на эксплуатацию дельфинов и морских котиков, жена чуть смягчилась на спа-процедурах. Тогда уже на переполненном автобусе отправились в заповедник близ курорта. Ведь из каждого киоска туроператоров о нём распевались.

Экскурсовод бубнила по громкой связи об уникальной природе, динамик над ухом барахлил, от помех подташнивало; дочь уснула на руках жены, и он внезапно поразился неопрятности этой беловолосой пары, обе расплывчатой породы с плоскими чертами. «Я же мазала тебя, опять ты краснопёрый!», — проворчала жена, поймав его взгляд. Какое-то отвращение встало горлом, и он решил, что сегодня, должно быть, находится в самом скверном состоянии духа. Никогда ещё не придавал значения внешности людей. А вокруг непрестанно маячили белые ляжки, красные икры, облезлые плечи и всё — обрывочно, в хаосе летней одежды. Его мутило. Зря выбрался за пределы родины. Сын переел слив, гоняло в туалет; каким-то пенсионерам подурнело в духоте, и от его профессионального взгляда не ускользнуло, как замерцал на том уровне зрения орёл над этим дедом (случается ещё у младенцев, умалишённых, управляемых мёртвых или особых сотрудников аппарата, — везде, где правовое поле с трудом цепляется за носителя, ибо он уже не годится в носители, вот-вот грозит фатально уронить свой стяг…), а значит, смерть и вправду дышала на деда, и знаковидец порылся в аптечке, чтоб не дать тому подохнуть, иначе отпуск будет вконец испорчен, а тут ещё гид прилип, обнимал за плечи, наставлял: «Не сходим с экологической тропы! Заботливо шагаем! Не мусорим, тута двести видов из Красной Книги!..». А потом они вышли из автобуса, миновали ворота и кассы, ещё щурясь, волочась, переругиваясь. И вдруг воцарилась тишина. — Пап, как тебе? — Красиво. — Не то слово, пап… Залюбовались прибрежными скалами. Лазоревый простор раскинулся до краёв видимого мира, и только вдоль побережья его пробивали частые, изрезанные ветром, шипы. В крохотную бухту заплывали катера с туристами, сфотографироваться, прикоснуться к этим каменным статуям. Им рассказывали о местном чудовище, которое с одного клаца может афалину пополам перекусить, — и дети, даже старший, напряжённо всматривались в каждую тень, наводимую облаками на воды. И что у каждой здешней глыбы, как детища давным-давно пышущего вулкана, есть название. Чёртова яма. Райские врата. Золотой обруч. Король, королева, их свита. (Сказочно! — шептала дочь. Какая пошлость, — вздыхал сын). Если отступить от берега вглубь, то камень сменится лугами и лесами. Драгоценные рощи редких деревьев и кустарников здесь оберегали от человека. В самых диких уголках обитали кабаны, косули, куницы, но туда заходить нельзя. Затишье длилось пару часов. Улыбка ещё не угасла на лице жены, когда он поинтересовался у гида. — Там что? — указывая на края горного хребта. — А ничего тама, дальше себе заповедник… — Тогда я пойду. — Ну… вы не загуливайтесь, дальше мы по тропе не идём. А в ту сторону будет ущелье, его не обойдёте, если только… — Пап? — Догоню. — Ты чего зенки-то вылупил? Давай-ка со всеми… Он не ответил жене. — Эй! Ваш папа вконец сдурел на жаре… Всякий сор, то и дело пылью забивающий восприятие, исчез, как только показалось неведомое.

Он недалеко смог уйти. До боли напряг свою оптику. В отделе шутили, что в знаковидцы берут отмороженных, зрячих от того, что им в детстве кусочек аппарата в глаз попал. Даже если так… Курортный край выбелило. Нет моря, неба и скал, нет границ вещей, мягких троп и бабочек, стрекота, трелей, запахов цветов, которых он не знал, и даже ковыль не щекотал. В пустоте позади него витали золотые трезубцы и орлиное племя. Впереди, где в видимом спектре обрывалась цепочка кустарников у подгорья, километрах в трёх, трава редела, а из почвы торчала щербатая скала. На месте её, если размазать камень в поле права, был знак. Порхал алым племенем. Пляска рубиновых бликов. Из света проливаясь жидкостью, но ни одна частичка не стекала по бесконечной белизне кругозора, нет — капли вскипали и взрывались, перебрасывая вещество знака вверх, чтобы тот снова пролился… Оно было сразу и обозначающим, и обозначаемым. Оно не имело чётких линий. Оно бы не уместилось в геральдический реестр — прожгло. Оно было чуждо аппаратам. Кровяное пламя здесь жило. Отсюда вспыхнул и протянулся новый его путь — из капли крови на бумаге мироздания. Пусть он этого ещё не осознал. …Его вышвырнуло в привычный свет. Он оказался на полянке, недалеко свернул с тропы, не смея и шагу сделать к заветной скале. Заповедная земля излучала беззаботность; отбойным молотком стучало сердце. В грабовых лесах резвились косули — рыжий вихрь в чаще хризолита; рука смяла мобильник, как пластилин. Из-под утёса показался чёрный баклан: шея его изгибалась вопросительным знаком, а полёт был угрюм и одинок. …Ему пришлось звонить с местного телефона из фойе административного комплекса, наорав на окружающих, чтоб убрались и не подслушивали. Охранник администрации заповедника поправил фуражку, с опаской отошёл от этого борова. Дети впервые видели отца таким. Знаковидец узрел, значит, узрел аппарат. Возвращались туристы тише травы. Как ни сопротивлялась родня, отпуск пришлось прервать. Вылетали из Севастополя в полночь, без объяснений. В аэропорту жена накрутила себя до истерики: «Ты чего нам устроил?! Куда сорвались?! Чего зенки-то вылупил?!». Если смотреть сквозь неё, на югозапад, можно ещё, подкрепляя больше памятью, чем зрением, найти те самые отблески. Что же это за знак над скалой такой? На кого указывает? Кто его придумал?.. Дети молчали всю дорогу. А что если не надо было докладывать? — осёкся знаковидец; впрочем, не из-за беспокойства о семье. Подготовка к операции стартовала на следующий день после прибытия. Он составил протокол об увиденном, подал начальнику, тот провёл опрос, потом пришло начальство свыше, опросило обоих. Он прошёл освидетельствование, тесты на детекторе лжи. Его изучили тайные и явные знаковидцы службы внутреннего контроля. Аппарат рекурсивно работал по самому себе. В конце цепочки принятия решений его окружала уже масса должностных лиц. Он повторял со старательностью идиота. Его слова пытались проверить. Он повторял. Наконец, запечатлеть знак вылетела специальная комиссия. Пусто. В качестве проверки от обратного его позлили, обвинили в даче ложных показаний, саботаже, утрате квалификации.

«Ты — робот, который автоматически «социализировался». Мимикрант. Ты повторяешь движения за людьми вокруг… Но это не делает тебя человеком», — вынес приговор сын, когда мать подала на развод. Что изменилось? — спрашивал он себя. Теперь по утрам он пил воду, а ужинал в кафе. Бельё постельное не менялось. Дети перестали шуметь; он сам крутил ползунок громкости у телика. Когда они развелись с женой? В начале ноября, через месяц после отпуска — так? Или уже в декабре? Он не следил за календарём. Разлинованный на клетки лист бумаги с датами растворялся в той испорченной кровью белизне, которую он однажды и навсегда запомнил. Что это было? Что вторглось в бесконечные рамки закона? Мать той осенью прихворала, не стала возмещать человечность между ним и женой. Не помогла объясниться с детьми. Зато погружение в новую работу дало ускользнуть от разборок. «Бесчувственный урод», — припечатала жена; младшая осталась за ней. Как бы компенсируя утрату семьи, служба назначила его на ведущую роль в операции. План разработали за два месяца. Позывной дали — «Принц», — и причастные решили: в штабе издеваются. Сам Принц не понял, с чего они ржут. И причём тут сказки? Какая ещё любовь? Незарегистрированный знак, эта горящая капля крови в чужой стране, принадлежал искомому объекту. Если объект залегает глубоко в недрах, то туда доставят горняков. Но есть надежда, что он близок к поверхности. Вопрос в другом: что если среагирует условно названный «страж», которого нашли по снимкам после аэрофотосъёмки? Каменная фигурка, мёртвая в поле права. Не более метра высотой и пары локтей в обхвате, страж стоял с южной, морской стороны скалы. Кто-то из лаборантов или егерь дважды его подкрашивал за время наблюдения, хоть и находился объект далеко от станции. Благодетеля не смущало, что краска, остающаяся следами у подножия фигурки, не совпадает с цветом его облачения. Скорее всего, стражи чередовались. Наверняка, у местных имелось и объяснение, легендарно-шутливое или прагматическое, о том, откуда он взялся. Привлечённые бородатые спецы, культурологи и антропологи, просили называть вещи своими именами. — Не «страж», а гном. Не узнаёте, что ли? Германский гном, нос картошкой, пузо, колпак. Рядом скала, а в ней знак, что виден одному лишь… вашему аутисту-знаковидцу. Пардон, но так и есть: ваш коллега ненормальный, раз ловит такие глюки посредь бела дня… Так о чём мы?.. Сказки читали? Походу в скале спит Белоснежка. И далее спецы-интерпретаторы распевались о стихийных силах, которых особое дитя (порождение эстетического экстаза или обыкновенное чудо) дополняло до числа бесконечности. Одна и ещё семь. Пока не вырвали её из цикла жизни и смерти из-за неутолимых страстей человеческой натуры. Попроще? Ну, на неё злая королева трижды покушалась. Гребень, поясок, отравленное яблоко. Вполне себе эмблематика. Вот и покоится она в скале, в коме… Только сказка учит, что дитя должно быть в замке. Среди людей, смертное, как человек, — а не в лесу, как в идеальном мире. Аналогия считывается? Крымский заповедник — он и есть тот самый «лес». И все в отделе принимались кивать: ну, конечно, всё сходится. Эбеновые волосы, белый снег, капля крови — эмблематика, как вы говорите, на лицо… Только какой аппарат такие эфирные метки ставит? И как наш глазастый эту каплю крови углядел?.. Тут наука качала головой.

Принц разговоров не понимал, потому что сказок не читал, а если бы и прочёл, то с реальностью никак не соотнёс. В аппарате знали: есть немало удивительных вещей, животных, людей и явлений — и их сплавов — что могут нанести вред. Если живое и разумное, но не гражданин, определённо будут проблемы. Потому гнома-стража Принц опасался. Ему дали двух силовиков сопровождения. Выждали, когда политическая обстановка станет благоприятнее для задуманного. Аппарат территориально продвинулся, дотянулся, запечатал — включил регион в себя. Поле права вошло в новые земли: газом — равномерно распределяясь и заполняя границы. Заповедник стал частицей РАН. Местные носители сменили трезубцы на орлов. Носитель вообще штука гибкая: какую печать поставишь, то и носит. Над администрацией и лабораторными корпусами затрепетали на морском ветру новые флаги. Аппарат тянулся во все стороны, но в том краю имел малое, но крайне любопытное дело. Может, — думал Принц, каждый день замечая, что в постели слишком просторно, — может, это был его личный знак? его личное дело?.. В день операции заповедник «закрыли», а персоналу приказали не высовываться. О том, чтоб на двух тысячах гектаров не было туристов, местных жителей, иных случайных лиц, и речи не шло. Серебристые машины с заляпанными грязью номерами миновали пустую будку охраны. Тонированный джип с бараньей башкой на радиаторе и мультивэн. Принц взглядом истыкал окна. Занавески, жалюзи, свет выключен. Ботаников припугнули, уткнули в офисные стены. Оба здания эпохи советского конструктивизма остались справа. Прищурился. — Внутри около двадцати. Два наших. — Придерживают, — кивнул силовик Савченко. На въезде в тени скамьи по-хозяйски раскинулся чёрный котище. Запреты были не про него, и взгляд знаковидца он выдержал не дрогнув. Единственная дорога пересекала заповедник параллельно береговой линии и вела на юго-запад. Слева от машин до самых краёв вселенной разлилось море. Он не увидел ни одного корабля, посчитал это счастливой приметой. Направились по гористой местности мимо цветущих склонов. Силовики цокали языками, море дышало в лица. Принц ещё раз тщательно обрызгал репеллентом себя и Савченко. — Объезжай вокруг гряды и вверх. Она называется «Король, королева, их свита», — вдруг вспомнилось. Съехали с тропы и помчались по лугам. Замдиректора заповедника пытался достучаться до аппарата, объясняя, что никак нельзя пускать сюда транспорт. Охрана природы! Бедная флора! Рытвины! Долг!.. — Слушай, я усвоил тему на брифах. Но всё-таки… Ты случайно наткнулся на знак? Знак в горе? — Сильно сказано: не гора — кусок. Случайно… — Пруха. Нельзя загадывать, — постучал Савченко по панели, — но это будут твои самые лёгкие погоны. Или у знаковидцев не погоны? — Сутьпа, — прошепелявил по рации силовик Суботин, он ехал один в фургоне, — вот я первый раз влюпился классе в тесятом, ох и жопа. Ну, лучше раньше, чем позже… Служба, — промолчал Принц. Вблизи скала оказалась непримечательной, куда менее живописной, чем каменные истуканы вдоль берега, где играют водные блики, бьют волны и свистит в извивах ущелий. Знак по-прежнему держался в скале. Каждый раз, когда знаковидец уходил в рабочий спектр, его бросало в пот.

Они подобрались с северного склона. Силовики вышли из машин и с автоматами наизготовку обошли скалу с двух сторон. Страж стоял к ним спиной, лицом к морю. Тесали его грубо, но ладно, залюбуешься: в отчётах после рекогносцировки значилось стилевое подобие с изваяниями пана от древних эллинов. Пузатая фигура, руки в боки, нос картошкой, с малиновым колпаком и в зелёных лосинах. Савченко и Суботин ждали команды. Принц долго вглядывался в спину статуи. Солнце шло к закату, тень стража вырастала. По обветренному склону скользила пунктиром пара землистых ящериц. Наконец, знаковидец махнул рукой и тут же вытер пот со лба. Савченко остался держать под прицелом каменную скульптуру. Суботин подогнал фургон, виртуозно развернул и уместился на крохотном пятачке у скалы, учитывая, что по приказу ничто, включая машину, не должно оказываться с лицевой стороны стража. Суботин открыл заднюю дверь. Оттуда вдоль крановой конструкции, закреплённой под крышей, телескопически выдвинулась балка с тельфером. В захвате висел металлический колпак. Он перемещался всё дальше из фургона, пока не повис прямо над гномом. Суботин вынул из салона два брикета взрывчатки в картонных пакетах, обмотанных шнурами. Брикеты промаркировали красным трафаретом: «Special Offer». Обложил ими статую. Около получаса ушло на то, чтоб правильно установить в каменистой почве колпак. Воткнул в землю конусовидный датчик, вроде строительного отвеса. Другой прилепил к колпаку. От обоих вились провода к планшету управления, с обратной стороны которого была простая надпись: «Вибродиагностика». Савченко полез по склону, знаковидец направлял короткими указаниями. Орёл приближался к живой капле крови. «Здесь мох» — «До объекта всего метр» — «Понял». Вот он лопаткой счистил слой растительности. Ломом сдвинул два увесистых камня. Разбросал мелкие обломки. Больше всего Принцу хотелось залезть наверх. Всё сделать самому, так правильнее. Но он физически не мог подняться по углу в шестьдесят от горизонта. — Перфоратор. Лебёдку закрепить вон там, — сказал Савченко. — Гроб? — Ещё какой. Обработанный кварц. Вмонтирован в нишу. Набурю две дырки, протяну стропы, а лебёдкой попробуем вытянуть. — Долго? — Быстрее, чем если я примусь спиливать торец, как вижу, и вытащу барышню за ноги. Суба, у тебя? — Шевельнётся — и я его чпокну. Мы роштены, чтоп сказку стелать пылью. — Добро. Знаковидец задышал ровнее, присел, откинувшись спиной к камню. Закрыл глаза. Рубашку зацепила ветка кустарника, опутанная паутиной. Тряслась под ветром, тянула Принца: опомнись. Штаб связался с Суботиным, требуя доложить обстановку. Через час гроб вынули из скалы. Через полтора срезали кусок верхней плиты. Убирали без должного внимания к весу, и плита скользнула по склону, разогналась и грянула. Брызнуло несколько осколков. В землю будто тупой клинок вонзился посреди тишины. Суботин не отходил от пульта, сидя в фургоне. Савченко с автоматом наизготовку ждал, когда специалист осмотрит объект. Голубоватые переливы иссекали стенки гроба, мутные включения смазывали её черты, если любоваться сквозь минерал. Белая на белом: ни пятнышка, ни печати, ни мусорных знаков, её не касались ни рынок, ни государство. Она была белой, а знак её — капля крови, жгуче красная и живая, в треугольнике двухмерных орлов.

Встретились две тектонические плиты. Ворочаясь и напирая, взяли внутри Принца на излом что-то хрупкое. Нет знаковой системы для описания. Он тупо помотал головой, как бывало, когда жена плакала. Раскатился звук, с которым насильно отпирают занавешенные тучами небеса. В прорехах заводились перуны. Нельзя влюбиться в голос. В след, тень или отражение. Нельзя влюбиться в спящего человека, — вдруг подумалось. Надо хотя бы раз попасть в глаза и узнать. — Неси в машину. Савченко бережно поднял девушку в белом саване. Волосы её рассыпались по камуфляжу, а голая стопа, легонько качаясь, била по кобуре с пистолетом. Принц притронулся к каменному ложу: пустота вместо покоя. Суботин пошлёпал ладонью по пульту «Вибродиагностики» так, словно там сели батарейки. Знаковидец поднял с земли тонкий кристалл длиной с указательный палец. — Страш ушёл, — сказал Суботин, стараясь не выдать смятения, но при том резко зачесался. — Повторяю штапу: опъект извлечён, пот колпаком пусто, гном впурился в землю, исчез… Из джипа Савченко выпрыгнул уже готовым палить в любую угрозу. Как просто, — подумал Принц, отвернувшись от силовиков; закатный свет струился сквозь кварц по бледному запястью. Зарычало где-то далеко, за горизонтом. Как просто — и так нельзя… — Ждём бригаду под зачистку? Штаб ответил: не ждать, приедут ночью, колпак и взрывчатку разберут; сворачивайтесь. — Этим-то непось вертолёт татут… Принц сунул осколок в карман брюк и, ссутулившись, поплёлся в машину. Что бы сказала дочь, увидев её? Что бы сказал сын, узнав, куда он её сдаст? На пути обратно Савченко, насвистывая, по-прежнему сидел за рулём. Принц, положив её голову на колени, придерживал за плечи и смотрел в закрытые глаза. Ощущал себя не при исполнении. Просто — был. На юге, у моря. Вместе с ней часы пролетят, как мгновения, — это ведь так бывает?.. Но едва руки согрели девичью кожу, нахлынуло тёмное предчувствие. — Когда ты нёс, её рот был открыт? — Что? — Спрошу ещё, но будет хуже. — Не знаю. — Дай эластичные бинты и намордник… Живее! «Всё в порятке?» — они встали на съезде с трассы, оставив заповедник в паре километров за спиной. С моря надвигался шторм. — «А говорили: по прогнозу оплачно, но пез эксцессов…». Обмотал бинтом под подбородком, через макушку, словно вёз любимую от стоматолога. Зафиксировал жёсткий медицинский респиратор из силикона, таким людей защищают от больного. Небо стремительно темнело. Ветер рвался столкнуть в море тех, кто на колёсах и дымит. — Закройте окна. Не курить. — Пычки ш себе склатываю! Прироте нормально. — Суба, это босс и о ней заботится… — Партон. Ливень обрушился, когда они были на полпути к базе. Дворники замаячили по стеклу. Принц крепче обнял её, машина затряслась, а море справа от них взволновалось белыми барашками.

Глухой стук: сквозь пелену прорвалась чайка. Врезалась в левый край лобового стекла. Тут же её слизнуло порывом ветра. — Птица-тупица, — плюнул Савченко. И вот тогда они выдержали паузу, оттянули и грянули гурьбой под высверк молнии — пять или шесть — кто разглядел? — особо откормленных особей. Не издав звука, разбили себя о стекло. От неожиданности даже такой опытный водитель слегка дёрнул руль. Этого хватило, чтобы на мокром асфальте машина вильнула к обочине. Савченко снизил скорость, но джип повело. Почти сверзился в канаву, откосы которой размыл дождь, — но устоял. — Птицы с ума посходили! Твою мать, а что с колесом-то, — протянул Савченко и вышел. У Принца дрогнули уголки губ — он ещё не верил. Силовик сходу пнул труп с перебитыми крыльями. Жёлтый клюв прочертил борозду по грунтовке. Морские барашки превратились в буруны. Через приоткрытое водительское окно донеслось вместе с водой и грязью: — Слушай, я-то не в вашей теме. Ну, в курсе, что вместо меня ты орла видишь, вместо Суботина орла видишь, вообще, наших легко видишь. А как выглядит её знак? Как оно? — спросил Савченко, и это была его последняя улыбка. Он надавил на колесо — и по громкой связи донёсся судорожный выкрик. Неизвестно откуда взялась эта псина, рванула к горлу силовика. Обнялись, покатились. Брызги влетели в салон. — Суба!.. — заорал Савченко. Частые мягкие звуки перебежки. Боец ещё смог, заложив рукав в пасть, дёрнуть за загривок и отшвырнуть. Успел подняться на колено, опустить руку к кобуре, как его свалила целая свора. Ни лая. Ни стона. Псы бросались бесшумно, сливаясь с человеком в клубок драных тел. Городские псы так не бросаются. Так ведут себя создания леса. — Суботин! Не выходить! — заорал знаковидец. Опоздал: щёлкнула дверца, и воздух прошила автоматная очередь. Зацепило, вырвало боковое зеркальце джипа. Принц перегнулся через девушку к саквояжу в ногах. Куча оснастки, препаратов, карта… где? где?! — есть! Почувствовал: под левой рукой шевельнулись волосы. Разогнувшись, встретился с ней взглядом. Вот как это бывает, Принц. — Извините, — так он объяснился в любви. В голосе странно смешались застенчивость и раздражение, и — прежде чем дёрнулась, — лапой приподнял за волосы и отвернул ей голову. Врезал дубинкой по затылку — обмякла. Покопавшись в вещах, выудил шприц, воткнул в шею. — Гте ещё? Гте?! — Сказал: назад! Назад, идиот! Здесь зверьё! Она их всех вызвала, она не спа… Но Суботин всё-таки пробежал до джипа. Поднял и закинул безвольное тело товарища на плечо, вернулся, спотыкаясь на трупах с вываленными языками, открыл багажник фургона и забросил внутрь. Залитый кровью Савченко ещё шевельнулся. Принц вынул иглу и сбросил девушку с колен. Скатилась на пол между сиденьями. Он с трудом перелез на водительское сиденье. Двери — на замок. Успокаивая дыхание, пристегнулся и отрегулировал сиденье. Дал газу. Оглянувшись назад, к мультивэну, сквозь железные завесы увидел, как орёл схлопывает золотые крылья над носителем, складывается пополам, в линию, и исчезает. — Штабу: Савченко нет, — доложил, — объект усыплен. Вместе они одолели ещё немного приморской трассы. Казалось, что они стоят на месте, и в голове пустота. А снаружи били молнии, буйная натура — мечта мариниста. Впереди высветился утёс, который под струями воды походил на вечно таящую глыбу, упёрся он перед

шквалами и волнами. С утёса ещё можно уйти, не поздно, — подумал Принц, притормаживая. Оглянулся на неё напоследок… — Я тоже в минусе, — подал голос Суботин. — Не понял, повторить. — Степные гатюки запрались в салон, — отчётливо обозначил силовик Принцу и штабу. — Ужалили в голову. Знаковидец ударил кулаком по рулю. Опомнился. Дальше, дальше, задача должна быть решена. Коротко треснуло в рации, и мультивэн встал на дороге. Орёл замерцал. Какое мне дело? — подумал он. — Никогда не знал этих бойцов. Их работа. Были эти — будут другие. Успею. Джип заглох на самом подъезде к базе. Он предупредил по рации, вынес её и двинул в сумерках до поста. Воздух упал душный, призрачная взвесь на коже. В воротах зашевелились. Чёрное забрало с прорезью для вентиляции скрывало лицо её, кроме лба и век. Девушка спала. Принц даже умом не пошевельнулся, когда из-под ворота рубашки выполз паук с красными пятнами на брюхе. Вальяжно спустился до второй пуговицы, юркнул в заросли на груди. Давай, — подначил, — я же тащу тебя от самой скалы. И долго просить не пришлось: дышать стало коротко, трудно. Судорогой свело живот, мышцы налились кровью — его будто взяли в тиски. От солнечного сплетения запульсировала боль. Шаг, ещё шаг, ещё… Ощутил с неподходящим для ситуации чувством триумфа, как брюки яростно оттопыриваются. Славный побочный эффект от каракурта. Жена была бы довольна, жаль не видит, да ещё с девахой… такой прыти лишилась… Прежде чем рухнуть, успел передать её команде. Давай, пятнистый, — умолял, — дай. На базе уже был готов вертолёт, чтобы с сопровождением вернуть знаковидца на родину. Над Принцем оперативно поколдовали. Много людей в костюмах, в кителях, двое в халатах. Два укола. Две таблетки. Вот его несли на носилках, вот усадили в каталку, поставили капельницу, а вот он лежит на кушетке, исчерпан, уставившись в потолок. Осталось дождаться, когда отпустят. «Вас семья искала, мы заверили, что вы в срочной командировке и в порядке». Кивнул на звук, не по смыслу. Прищурившись, увидел, как где-то далеко среди бесчисленных орлов парит она. Тогда ему показалось… но Принц не смог глядеть пристально, вымотался, а она была слишком далеко. Стены, кабинеты, двери, коридоры. Множество носителей. Аппарат повторял сам себя и прятал её за повторяющимся множеством. Просто показалось… а потом он узрел точно: как всё обернулось прахом, как её победили — ибо полыхнуло. Она всё-таки человек. С ней заключили договор. Управились мигом: особое должностное лицо пожало ей руку и выдало паспорт. Касанием вечной мерзлоты орёл впечатался в плоть и кровь — вспышка! На уникальный её знак поставили клеймо. Знак ещё догорал, как горит рана под бинтами. Теперь она, он, они — аппарат. Принц проснулся в поту, разом осознав глубину этого кошмарного родства, и его покатили в кабинет к другому должностному лицу. Там он дал показания по дневным эпизодам. Должностное лицо доложило другим должностным лицам, а те непосредственно передали информацию должностному лицу, которое, в отличие от любых нижестоящих, не ошибается. Тому, кто всегда прав.

Его накормили, дали поспать четыре часа. После опросили, дали ещё поспать четыре часа. Расщедрились на три дня постельного режима, но прежде чем отпустить домой, явился тот из костюмных, кто всегда прав. Поздравляю. Вы получите. Приступить к работе с понедельника. Изучение статуса объекта, наблюдение за договоростабильностью объекта по всем параметрам знака. Лабораторные опыты по её управлению силами природы пройдут без вашего участия. Возможно, из неё получится агент. Суперсиловик. Шаман, друид, как выйдет. Птицы будут её глазами; жучки, забившиеся в рельеф подошвы, - «жучками». Псы рвут за неё глотки, идут по следам дичи. Почва знает вес её врагов. Рыбы — осколки её сознания, исследуют неведомые нам глубины и несут информацию в далёкие истоки. Она будет чуять стихийные бедствия. Повелевать царствами растений, животных и грибов. Насчёт прокариотов есть сомнения… Да-да, — кивнул Принц. — Она была моей. Предназначалась мне. Я её сдал вам. Потому что я — это вы. Вам есть что сказать? — спросило должностное лицо и замолчало. Оно всегда было право. Оно также молчало, глядя на знаковидца со своего портрета, пока гербовный орёл кричал на восток и на запад — моё! Молчало, когда он поковылял из кабинета по сияющим коридорам власти. ________________ …Пожав плечами, он не пойдёт домой, потому что дома без семьи нет, есть лишь какаято коробка, пустующее гнездо. Куда глаза глядят? — застынет на Красной площади, на долеритовой брусчатке, камень которой в Крыму раздобыли, будет тупо стоять среди башен и зубчатых стен — эта вялая глыба мяса в полиэстеровом плаще, а как сморгнёт — воздух обернётся праздной толпой, зашумит концерт, гала-шоу, и отблески пиротехники покроют соборные купола. Он будет слоняться под дождём, городским, прирученным, не то что на Чёрном море, и побоится оглядываться назад, как умеет, потому что она теперь там — внутри. Принц боится, мёрзнет, он жив как никогда из-за неё. Нельзя эту правду в глаза видеть. Будет путаться и мокнуть, пока не вспомнит про утёс, паука и пустой сапёрный колпак, из-под которого удрал гном. Он направится к первой попавшейся двери на пешеходной аллее, протолкнётся через шумную толпу курящих, с бокалами, в юбках, в футбольных шарфах, и — вниз, вниз, в подвальный бар под зелёной вывеской «Рундук». Миновать кипучих посетителей не получится, набились, но завидев — сами расступаются. Такая публика, как он, тут внове, и бородатый бармен в тельняшке, не проронив ни звука, поставит ему кружку лагера. Веселье вокруг него сперва поутихнет, а потом разгорится с новой силой. Выпьет и расплатится. Бармен его чаевые проигнорирует. Здесь не любят таких костюмных. Принца слегка мутит, но в целом он скорее рассеян, чем болен. Он захочет в туалет, поищет, увидит железную стрелку. Перед лестницей вниз трое молодых людей, и самый ухмылистый отвесит ему шутовской поклон: «Там, сударь, занято!». Но Принцу невтерпёж: спустится, еле влезая боками в узкий проход, толкнёт, надавит на дубовую дверь и войдёт в обклеенный до лохмотьев гальюн. Никого тут нет, зачем врать? Стены в черепах, реклама бриолина и рома, рок-постеры, голые девицы, «Бьюики» и «Мустанги», которых он никогда не знал, здесь и пикантные надписи, и грубый юмор, в тон барной атмосфере, и даже диснеевская злая королева, что на хулиганском коллаже снюхивает с волшебного зеркала кокаин. С одной туалетной стены обои сорваны. Штукатурка сошла, под ней треснувшая кирпичная кладка, сквозь которую пробиваются комья земли и глины. Бардак, одним словом.

Принц шарит в брюках. Удивляется: осколок кварцевого гроба, гномьей поделки, всё ещё при нём. Неужели аппарат принял за безделушку? Тем лучше: чужое имущество оставим в целости. В туалетном зеркале над раковиной он не может разглядеть своё лицо целиком, лишь набор знаков: знак усталости, знак отсутствия, знак глаз, знак рта. Носитель?.. — Нет, — говорит он с нажимом туда, за амальгаму. — Это я. Вот это — я. И тогда клеймо аппарата меркнет, вдавливается в бумажную ткань мира закона и рвёт её. Гербовная мандала падает в прореху, в ничто. На месте старого клейма образуется чёрная дыра. Только теперь он знает, как её заполнить. Капля крови никогда и не была знаком. Она — дыра в мире, где на всё якобы есть право. — И я могу. Надо кое-что сделать; собираясь с мыслями, он достаёт паспорт, под обложкой спрятано семейное фото. До того как старший стал наглым леваком, а дочь выучила таблицу умножения; жена тогда ещё видела его лишь добродушным тормозом, который любит скучную работу, выпить и поспать, и это чертовски мило. Четверо улыбаются. Нужно им чиркнуть пару слов. Раньше он был едва ли человеком и не мог им объяснить. Сочиняет суконную глупость на обороте фотографии, завершая: «с уважением, Ваш». Отставляет паспорт на раковину. Туда же кладёт служебный пропуск, водительские права. У него получается воткнуть осколок в жирную шею и ещё повозюкать. Оседает, растекается по чёрному кафелю. Ждёт. Ну ты и вылупил зенки, — подначивает сам себя в зеркале, — стучи аппарату, пока не поздно, сигналь, раз ты носитель… На всех уровнях зрения темнеет. Но напоследок он успевает разглядеть то, чего никак не мог предусмотреть. Опять непорядок, Принц. Вываливая рыжие комки и разбитую кладку, гном лезет из разбитой стены. В земной тверди чёртов гном перемещается как рыба в воде. Он не знает границ. Заполняет собой гальюн. Тянет чудовищную руку к Принцу, тянет, и остаётся только отбрыкиваться, забиваясь в угол, но в опаловых глазах стража есть только — злоба? приговор? боль?.. — и рука его всётаки дотягивается, запечатывая рану. На каменном носу этого пузана птичий помёт. Мох стелется с плеча на грудь — обрывком кольчуги, — и морской воздух веет из ощеренного рта. Страж сделан в недрах, землёю из земли, вытесан трудом и весельем, и хватая человека за горло, он обращается на языке, который есть жизнь. Как тебе? — давит корявая рука. Красиво. Не то слово, — поднимает его, — нам пора. Куда? — захлёбывается Принц, щурится, щурится по привычке, но по ту сторону света он находит только свет, тёплый и объёмный, — не белизна, не условность, и почему-то нестерпимо хочется чихать. И вправду чихает. Хоть и брызжет кровью на костюм, а всё-таки становится легче. Принц оглядывается на документы у зеркала, не замечая, как странно теперь отражается сам, но его тянут дальше, мол, не надо. Туда ведь без документов и без печатей берут. А! и это привычка, — отмахивается Принц с красною улыбкой, — там избавлюсь, верно?.. Там — на новой работе. Послесловие к рассказу «У аппарата»: пара слов о Белоснежке* …Белая как снег. Румяная как кровь. Волосы цвета оконной рамы.

Завороженная медитативным, экстатическим, эстетическим совершенством открывшегося вида, мать порождает Белоснежку (далее — Б.), особенное дитя. Отец, заметим, абсолютно вытеснен из текста. Природная чистота, девственность, целомудрие. Эбеновое — чёрное — дерево в ядре не имеет различимых годовых колец: Б. не несёт следов времени. Не стареет. Бессмертна в идеальных условиях. Находясь среди людей, в городе, замке, во грехе — уязвима. Избегая насилия, обретает своё ядро, номос, изначальное; эдем. Пограничный персонаж — егерьохотник-псарь — ведающий и людей, и лес, колеблется, нарушает приказ, подменяет сердце и лёгкое жертвы. Сквозь чащу, скрывшись в жилище гномов, Б. бежит и дополняет семерых гномов до числа бесконечности. Она пребывает в гармонии со стихийными силами. Заключён договор [крови]: быть хозяйкой (от неё), жить в среде стихии-гномов (от них). Это подразумевает и понимание ею языка природы. Идеал достигнут. Едва силы природы покидают её, возникает угроза расправы. Отметим: гномырудокопы уходят в горы, чтобы добывать золото, серебро и медь, они отлучаются из леса по необходимой работе. Коллективный, бессмертный на восьмерых, ребёнок расщепляется на уязвимую часть-по-хозяйству и рабочую добывающую (познающую?). На этом сюжетном этапе максимальная опёка гномов такова: наказ Б. запирать дом, прекратить коммуникацию с посторонним. Но в эдем вторгаются трижды. Б., как и положено ребёнку, не способна строго соблюдать наказ, данный гномами-детьми. Три покушения — как три капли крови. Видимые признаки насилия (шнурок-тесьма, гребень) помогают вернуть Б. в цикл бессмертия. Видимое взывает к детскому восприятию. Невидимый признак (кусочек отравленного яблока во рту) исключён из восприятия гномов. Тонкость: яд в ротовой полости, то есть буквально не проглочен и не выплюнут, - пограничье. Позволяет Б. спать вечным сном. Нет разложения, но нет и дыхания. Она покинула цикл бессмертия и вне цикла жизни; лимб стеклянный. Следующая тонкость: у гроба всегда несёт стражу один из гномов. Стихия расщепилась, чтобы не дать Б. уйти окончательно. Принц, желающий эстетически обладать Б. в хрустальном гробу, по случайности излечивает её от яда. В одном из вариантов изложения сказки слуга, нёсший гроб, споткнулся: поэтому изо рта Б. вылетел кусочек отравленного яблока. Оживлять потустороннее — дар одержимых. Коммуникация принца с гномами такова: не продаёте? — так отдайте. Не договор, а простейшая из просьб. И она, очевидно, вкупе с искренностью принца, возымела убедительность для стихийных сил ребёнка. Торг возможен между взрослым и взрослым, взрослым и ребёнком. Сам же принц явно из последних, разве нормальный способен влюбиться в спящего/мёртвого человека? Нет, нам думается, для любви всё-таки нужны глаза, и даже у слепых есть такие глаза. Одержимые — отчасти дети. Далее: пробуждение, любовь. Но принц выводит Б. из леса, домика, от гномов — из эдема — опять в люди. Люди — это город, замок, грех. Отныне Б. не бессмертна, не бесконечно чиста, но социализирована и востребована. Больше всего нас волнует даже не эта прозрачно считывающаяся дилемма: бессмертие, уединение, непорочность или ограниченная греховная жизнь в социуме. И не принц со специфическими вкусами, ненормальный, одержимый, во многом — ребёнок. Нас смущает аппарат, которым пользуется злая мачеха-королева. Аппарат — квинтэссенция государства как инструмента насилия, контроля, упорядочивания и т.д. Аппарат всеведущ в границах «света» (королевства? изученной географической карты?). Он актуально и мгновенно собирает данные, выстраивает иерархию привлекательности индивидов, указывает королеве и Б. позиции в ней, а также (!) открывает местонахождение объекта зависти. Аппарат владеет языком; он владеет информацией, что владеет умом и миром; в рамках сказки — это ещё и безусловный драйвер сюжета наравне с

неутомимым стремлением королевы-мачехи. Отставим банальную трактовку: воплощённое в образе волшебного зеркала — Зеркало Венеры. Мы уверены, что ни отсутствующий в сказке отец-король, ни якобы положительный принц не знают о тайном оберегаемом козыре королевы. Помимо того, что это один из самых могущественнейших артефактов фольклора, особенности его таковы:  Зеркало для гордой королевы — это аналог домика-в-лесу для Б. Зеркало используется для удовлетворения королевой изначально неудовлетворимых отрицательных потребностей. Зеркало помещает королеву в вечный цикл неутолимых страстей (открывая разрешение зависти и гордыни), что есть антипод вечному циклу невинного счастья гномов и Б. Кстати, пребывая в своём цикле, королева тоже могла бы оставаться бессмертной, но вряд ли сохраняя эбеновую привлекательность.  Зеркало — это абсолютный инструмент государственного контроля, достижения целей, удовлетворения [антиприродных] нужд. Оно вне морали. Ведёт, помимо прочего, к уничтожению.  Между королевой и зеркалом заключён договор, или имела место предыстория обретения — что вызывает иные вопросы. У сказки есть вполне земной актуальный конец: антигерой поплясал в раскалённых железных башмаках да издох; Б. и принц жили долго и счастливо. Есть и сверхконец: зеркало-то осталось… *Трактовка сказки была состряпана в очереди в университетской столовой Санкт-Петербургского Государственного Горного Института. Имеет похабные нарекания со стороны подслушивающих, очевидно, разделяющих теорию психоанализа Зигмунда Фрейда. Туда же клонили кухарки на раздаче, в непринуждённых выражениях указывая нам на оргиастический (семь гномов — Пан, Б. — нимфа) подтекст происходящего в домике-в-лесу, обнаруживая сквозное действие сказки как последовательность обретения Б. земного члена вместо божественного (вакхического).

Итальянская мечта полковника Шикова рассказ Впервые имя Владимира Шикова фигурировало в процессе рассмотрения Коптевским районным судом резонансного дела о взяточничестве в среде сотрудников Федеральной Службы Безопасности (март-август 2012 года). Обширная группировка силовиков из высших эшелонов ФСБ обеспечивала крышу банкирам как на «общих основаниях», так и в «период обострений». Шиков выступал в деле свидетелем. Анонимный источник нашего издания утверждает, что сам Шиков рисковал оказаться на скамье подсудимых, но «был выведен приказом с самого верха». Вскоре Шиков вышел в отставку. Пережил два покушения со стороны неизвестных (установить источник заказа до сих пор невозможно: оба подозреваемых завершили жизнь суицидом в СИЗО). После этого срок получили ещё пятеро его сослуживцев (см. статью «Коррупция как феномен и злокачественное вознаграждение силовой власти»). Существует версия о том, что Шиков успешно сдавал подельников, ухитряясь при этом не терять связей в среде прикрытия сомнительных финансовых махинаций. Версия более чем сомнительная: допрашиваемые стороны утверждают, что полковник ФСБ Шиков всегда был связан дружескими отношениями с подсудимыми и от широкого круга подозреваемых отличался скромным образом жизни. Нынешнее следствие официально заведено в апреле 2025 года. По данным, попавшим в фокус авторского расследования, дело об «Итальянской мечте» полковника Шикова начинается со встречи последнего с Ганелиными Виктором (прозвище — «Ангел»). Ангел — полковник спецназа, участвовавший в боях в Афганистане и во второй Чеченской кампании. Известны факты, согласно которым Ангел имел дружеские отношения с полковником Шиковым. Например, последний принял участие в помощи одной из дочерей Ангела,

страдающей от тяжёлой болезни; Шиков предоставил крупную сумму денег для лечения в израильской клинике. На данный момент Ангел подозревается в убийстве восемнадцати граждан России, Южной Кореи, выходцев с Ближнего Востока, похищении более двадцати человек, подделке заграничных паспортов и нелегальном вывозе людей из ряда стран, а также в немотивированной порче арт-объекта Энди Уорхола, выставленного в художественной галерее Сеула. Находящийся в отставке и разведённый Шиков познакомился с подельниками Ангела, так называемой, творческой группировкой «Бахман», ядром которой была Анна Бахман. Последняя несколько раз была судима за кражи и мелкое хулиганство, получала условный срок, а также два года пробыла в женской колонии. В группировке «Бахман» состояли тридцатидвухлетний театральный режиссёр Ибрагим Небейгойко (см. «Дело о сожжённом экспериментальном фитотеатре на Боровой»), сорокавосьмилетний финансовый аналитик Андрей Карпович (не судим; известно, что Карпович — успешно социализировавшийся аутист, дипломант кибернетической Олимпиады в Москве 2005 года; вероятно — тактический мозг всей группировки), братья Черенковы — двадцатилетний Михаил и двадцатидвухлетний Павел — внуки зампредседателя совета директоров холдинга «МетРоса» Антона Черенкова. Группировка «Бахман» и примыкающий к ней Ангел, по данным следствия, основывалась на сексуальной раскрепощённости Анны Бахман и некоем манифесте о «Желании Странного», о котором участники одинаково не распространяются, если не учитывать сложный по структуре и тёмный по содержанию фильм Небейгойко (см. ссылку: «Сны о чём-то большем»). Известно лишь, что манифест бахмановцев не является печально известной «Итальянской мечтой» главного подозреваемого Шикова Владимира. Свидетелем первой общей встречи группировки «Бахман», Ангела и Шикова был бармен «Грохотан» (свидетель выбрал псевдоним). Встреча произошла в петербургском гастробаре на Колокольной — «Мане». Со слов очевидца, представительно выглядящий мужчина, седой, с тихим уверенным голосом, «вылитый Штирлиц» — полковник Шиков — занял место у барной стойки и заказал «негрони». В течение сорок минут бармен Грохотан с помощью профессиональных навыков выяснил у Шикова, что тот — «насколько обеспечен, настолько и несчастен, потому что всегда глушил долгом зов сердца». В чём состоит зов сердца Шиков некоторое время отмалчивался, хотя бармен стремительно переводил на него свои харизму, опыт, алкогольные напитки. «Вы знаете… — вдруг разгорячился Шиков, — вы правы! Чертовски правы!.. Хватит. Сколько можно сооружать этот фетишистский алтарь?! Мечтать впустую?! Вспоминать Софию у нас в гостях? А Кремлёвский дворец съездов — её визит в шестьдесят пятом? Этот масляный взгляд совкового человека, скользящий по её заду!.. К чёрту, [Грохотан]. Я это сделаю». Шиков совершил звонок Ангелу. Ангел прибыл в «Манэ» через пятьдесят минут и был удивлён тем, что в баре уже находилась группировка Бахман. Режиссёр Небейгойко, аналитик Карпович и золотая молодёжь, братья Черенковы, отмечали спланированное феерическое сожжение фитотеатра на Боровой и завершение неудачной карьеры худрука Небейгойко. Произошло знакомство, в ходе которого Шиков угощал бахмановцев, а затем долго рассказывал некую историю, причём, бармена заставили сделать музыку громче. Изредка Шиков указывал на постер над входом, на котором была изображена Софи Лорен (урождённая София Шиколоне, культовая итальянская киноактриса, примечание редактора) — и называл это «перстом судьбы». «Всё сошлось, всё сошлось!..», — твердил разгорячившийся Шиков. Участники покинули заведение одновременно. Спустя месяц после этой встречи Шиков и Ангел вылетели чартером в Южную Корею, якобы сопровождая руководство компании «Софтинтегро», что, несомненно, являлось прикрытием. Группировка Бахман по отдельности вылетела в курортные зоны

Средиземноморья, откуда с пересадками также направилась в Южную Корею. Вскоре были арендованы апартаменты в Сеуле, элитный район Апкучжон. Участники «итальянской мечты» прожили там неделю, потом перебрались в апартаменты в районе Итхэвон. Были зафиксированы регулярные выезды Шикова и Ангела на разных арендованных автомобилях с целью наблюдения и переговоров с ведущими специалистами корейской корпорации «Сок Биотек». «Сок Биотек» является одним из лидеров на мировом рынке коммерческого клонирования, на счету компании более трёх тысяч успешных клонирований умерших домашних питомцев. Во время слежки и переговоров с корпорацией, Шиков, Ангел и бахмановцы также осуществляют с помощью подельников перевод финансовых средств, предположительно добытых Шиковым незаконным путём (см. вышеприведённое дело от 2012 года) в особо крупном размере, со счетов фиктивных российских фирм в офшорные зоны. Впоследствии все подельники исчезли бесследно. Анонимный источник предполагает, что их «убрал» Ангел или его люди, чтобы замести следы, либо ликвидировали криминальные структуры и банкиры, с которыми вёл дела Шиков и, очевидно, «кинул» на деньги. Переговоры с корпорацией «Сок Биотек» заканчиваются похищением семьи ведущего инженера-генетика Ли Мин Пака, а также похищением детей его ассистентов, детей и брата финансового директора и родителей руководителя службы безопасности. Была создана легенда: якобы похищенные родственники ныне проживают, учатся или стажируются в Западной Европе. Друзьям и членам корейских семей предоставлены фальшивые доказательства о переезде и учёбе. Впоследствии, чтобы поддерживать легенду, Ангел и бахмановцы устраивали видеосвязь похищенных и их семей на фоне фотообоев Праги, Берлина и Парижа. На самом деле похищенные пребывали в апартаментах в элитном районе Каннамгу. По данным следствия, похищенных психологически обрабатывала Анна Бахман. Братья Черенковы предположительно после похищения вылетают в Италию, где с помощью подельников вторгаются в одну из римских квартир Софи Лорен. Далее они наблюдают за ушедшей на пенсию актрисой во время нахождения её на одной из тосканских вил. Осуществлялись сборы мусора и поиск частиц кожи, волос, слюны и сопутствующих биоматериалов Софи Лорен. Но подлинная удача ждала внуков стального олигарха «МетРоса», когда Софи Лорен в столь преклонном возрасте решилась на операцию. В передовой итальянской клинике ей удалили фрагменты жирового слоя, заменили зубной протез; были взяты пробы крови и жидкостей, а также пункция костного мозга. Всё это позже было изъято бахмановцами и заменено с помощью подкупа в рядах персонала итальянской клинки. Ткани были перевезены в Сеул и доставлены в здание корпорации «Сок Биотек». Операция едва не была сорвана из-за дебоша в самолёте (алкогольная зависимость внуков олигарха многократно зафиксирована), но братья Черенковы смогли избежать ареста. В это время активизируется поисковая деятельность со стороны криминальных структур и обманутых банкиров, средства которых изъял Шиков. Более пятнадцати миллиардов рублей, по информации следствия, были использованы Шиковым для реализации «итальянской мечты». Двое похищенных родственников корейцев устраивают побег из апартаментов, сплетя простыни и пытаясь спуститься на пару этажей ниже в пустующее помещение, но были вовремя пойманы и избиты Ангелом. Они были взяты в заложники до тех пор, пока главный инженер-генетик не выполнит определённые условия перед Шиковым. Содержание в неволе было строгим, но гуманным. (По словам ныне спасённых заложников, русские заставляли их ежедневно смотреть фильмы с участием Софи Лорен и Алена Делона, а также насильно учили играть на фортепиано пьесы Рахманинова и заниматься спортом. Апартаменты были отлично оборудованы для того, чтобы долго не выбираться на улицу. Сам Шиков, стремясь сохранить

себя в форме, регулярно занимался кардиоупражнениями и гимнастикой, обеспечивал себе, группировке и похищенным правильное питание. Анна Бахман взрослым заложникам делала расслабляющий массаж. Заложники отмечают, что основу медитационной практики, которой придерживались и навязывали остальным Шиков и Ангел, составляло созерцание репродукций «Крёстного хода в Курской губернии» Репина и поздних картин ПетроваВодкина. Впоследствии сын финансового директора «Сок Биотек» напишет автобиографическую книгу-бестселлер: «Как я заставил папу помочь этому русскому клонировать Лорен». В предисловии будет выражена сердечная благодарность полковнику Шикову за то, что «раскрыл полнокровие, ярчайший свет и запах жизни, возможно, самым нетривиальным способом на свете».) За полгода, проведённых преступниками в Корее, произошло пятнадцать неудачных лабораторных попыток клонирования Софи Лорен. Контролирующие органы надзора были подкуплены. Оборудование, ввозимое и модернизируемое ведущим генетиком Пхаком для задач Шикова, было скрыто корпорацией или информация о нём была «закрыта» с помощью финансовых средств Шикова. Правительство Южной Кореи до сих пор пытается навести порядок в сфере клонирования, потому что выяснилось, что вторгнуться и заставить этот бизнес работать на себя — вполне осуществимо, несмотря даже на научные, законные и этические ограничения. В следующие полгода были совершён ряд неудачных покушений со стороны неизвестных на Шикова. С киллерами успешно расправлялся Ангел. Чтобы не подрывать психологическое состояние похищенных корейцев, Ангел проводил уроки гримировки. Известно, что загримированные заложники раз в неделю могли разгуливать по Сеулу и даже видеться с сотрудниками «Сок Биотек», но так, чтобы не разрушать созданную легенду об учёбе на континенте. Шиков, Ангел и бахмановцы выстраивали отношения с похищенными заложниками, основываясь на доверии и преданности своему делу. Наиболее близко преступное предприятие оказалось к провалу, когда террористическая организация Фронт Ан-Нусра выбрала для атаки ряд зданий южнокорейских корпораций, в число которых входила и «Сок Биотек». Позднее, при расследовании случившегося, корейские правоохранительные органы были крайне озадачены тем, что вбежавших в фойе «Сок Биотек» пятерых террористов, вооружённых автоматами Калашникова и взрывчаткой, встретил неизвестный. В течение шестнадцати секунд он произвёл сорок семь выстрелов из автоматических пистолетов по-македонски. Ни один из террористов не успел подорваться или устроить ответный огонь. Позднее, по данным органов российского следствия, стало известно, что огневую поддержку «Сок Биотек» в одиночку организовал Ангел. Проверка безопасности, расследование, обострённое внимание СМИ к корпорации едва не сорвало лабораторную работу по клонированию Софи Лорен, которая происходила в секретно оборудованных помещениях корпорации. Шиков и Ангел встретились с Джоном МакАдамсом и Троем Шапиро, эксцентричными бизнесменами из США, которые каким-то образом узнали о том, что происходит внутри «Сок Биотек», но не пошли на шантаж, а попросили Шикова и Ангела проконсультировать по «вопросам подобных авантюр». МакАдамс и Шапиро также предупредили о начинающейся операции силовых российских структур, которые будут искать Шикова и подельников в Сеуле, возможно, втайне от местных силовиков. В то же самое время, по словам источника нашего издания, происходят визиты российских спецслужб к бывшей жене Шикова. В ходе опроса раскрываются мотивы, которыми руководствуется полковник Шиков. Госпожа Шикова указала на «алтарь Лорен», который её муж собирал в течение всей жизни, будучи «отмороженным фетишистом». Многочисленные фотографии, DVD-диски, кассеты VHS, книги, газетные вырезки, аксессуары Софи Лорен, приобретённые на

аукционах, автографы. Полковник заставлял Шикову примерять образы актрисы из различных фильмов. Было упомянуто, что Шиков часто просил жену разыгрывать известную сцену изнасилования из военной драмы «Чочара» (С. Лорен, Ж. Бельмондо, 1960 г.) и снимал данный оммаж на домашнюю видеокамеру: госпожа Шикова горячо настаивала на изъятии этой записи и приобщении к делу, но спецслужбы отказались. — Безумный силовик, — сказала многострадальная жена Шикова, кутаясь в меховой жакет, оценённый в пятьдесят тысяч евро, — есть не что иное, как примета нашего времени, как герой нашего времени! Его итальянская мечта, требующая удовлетворения извращённая страсть — это способ алхимического преображения реальности, в основе которого, несомненно, лежат нажитые незаконным путём средства! Тем самым, супруга Шикова подарила название нашей статье. Через две недели после террористической атаки на «Сок Биотек» актриса Софи Лорен умерла, а ведущий инженер совершил звонок Шикову (уже отслеженный российскими спецслужбами) и сообщил: «она выжила». Одна из шестнадцати суррогатных матерей смогла выносить клонированного эмбриона: ребёнок получился. Ответное сообщение Шикова было таково: «Мне будет девяносто два, когда Софочке исполнится восемнадцать. Меня это устраивает». Спустя неделю участники «итальянской мечты» были задержаны на новых квартирах объединённой международной оперативной группой. Суд состоялся в нескольких странах, так как члены прикрытия, подкупа и подельники являлись гражданами множества стран; большинство из них было выдано Южной Кореей — России. Из пятнадцати миллиардов, незаконно выведенных с российских счетов для обеспечения дела, на момент ареста было израсходовано двенадцать. Широко известен факт того, что два десятка похищенных корейских заложников не желало расставаться с Шиковым, Ангелом и бахмановцами, создав трудности при задержании. Документальный фильм Небейгойко, в котором в смутной режиссёрской манере представлены этапы реализации «итальянской мечты», был изъят силовиками. Бахмановцы и Ангел переправлены на родину самолётом. Во время дозаправки воздушного средства на военной базе в дальневосточном округе России Ангел исчез. До сих проводится проверка персонала базы и силовиков, возможен преступный сговор. О судьбе Шикова подлинно известно лишь, что второй самолёт российских спецслужб не смог доставить на родину живого полковника. В материалах следствия есть пробелы в судьбе самого рейса. Есть мнение, что Шиков скончался от инфаркта, когда кто-то из приставов пошутил о том, что «клон Лорен подох, едва ты убрался с острова». Существует противоречивая информация о том, что перед инфарктом Шиков успел откусить нос этому приставу, а затем с помощью изъятого у пострадавшего табельного оружия разгерметизировал самолёт. Факты о судьбе экипажа и силовиков на этом рейсе следствием не раскрываются. Судебное разбирательство длилось семь месяцев с учётом отсрочек и переносов. Суд окончательно вынес вердикты всем участникам, в том числе заочно приговорил пропавшего Ангела и посмертно — умершего Шикова (тело полковника было представлено в закрытом гробу на тайных похоронах, что также наводит мрак на судьбу того рейса). Неожиданно мягкий, наименьший срок получила Анна Бахман — условный, после отбывания которого она эмигрировала на Бали. Дело закрыто в июле 2026 года. Дело возобновлено в сентябре 2036 года. По сообщению источника из министерства иностранных дел Новой Зеландии, стало известно о пребывании на одном из островов в архипелаге Тонго разыскиваемой пары беглецов. Пара была сфотографирована тайно капитаном трейлера Пьером Тимани, случайно высадившимся на острове и заинтересовавшимся людьми, отдыхающими в тени пальмы (прежде остров был необитаем).

На фотографии с вероятностью в семьдесят процентов можно идентифицировать похищенную из корейской тайной приёмной семьи клонированную девочку, а также мужчину семидесяти пяти лет, внешность которого однозначно соответствует описанию пропавшего десять лет назад Ангела. Прибывшие силы Интерпола нашли остров необитаемым. В октябре 2036 года полицейский катер Тонго задержал беглецов, плывущих в шторм на моторной лодке и уже вышедших в открытое море. Об этом свидетельствуют видеокамеры, установленные в каютах и рубке катера полиции. Куда делась пара беглецов с этого судна, четверо служителей закона объяснить не могут; арестованная лодка была пришвартована к борту. По показаниям полиции, девочка внушением заставила их «быть добрыми», и беглецов пришлось отпустить. Полицейские успешно прошли тест на полиграфе, утверждая, что, скорее всего, были загипнотизированы. Мужчина, опознанный, как Ангел, не имел оружия и не проявил агрессии. Есть сомнительные свидетельства того, что полиция Тонго доставила беглецов на территорию Вануату, чтобы те затерялись в райских кущах. По множеству изъятых поддельных паспортов беглецов видно, что по фотографии девочка является точной копией Софи Лорен в десятилетнем возрасте. Указано ФИО: Шикова Соня Владимировна.

Уборка на раз-два Рассказ Чистое не становится хуже, если иногда им займутся люди плохие; вообще же оно удел хороших… Плиний Младший Линду я никогда не любил, ну нет во мне родственных чувств. Я человек холодный. Но за Линдой я всегда убирал. Это как бы возмещение. Обычно бывает так, брат в семье — свинюга. Он ведь мужик. А женский пол за ним стирает, ему штопает, для него готовит. Но в нашей семье повелось иначе. И это не потому что я, например, аккуратнее или интеллигентнее Линды. Нет, она вообще-то на культуролога учится. А я слесарь-ремонтник третьего разряда. У меня роба должна пахнуть, как если бы в ней десятого сварщика хоронили. Тем не менее! Инструментарий обезжирен, рабочее место по уставу; мой уголок даже тэбэшники фоткали как эталон для стенгазеты. Дома я тоже чистюля. У Линды с порядком отношения не сложились. Ни в одежде, ни в поведении, и судя по всему — и в мыслях. Впрочем, ей можно. Родоки мне внушили — можно. Хотя в субботу, за день до их переезда с города на дачу, могла бы изменить традиции. Об этом я вслух напомнил, только Линде по барабану. Улеглась с хахалем на диване в гостиной. Вперились в стену, а на стене какой-то трэш. Пацан мне её не нравился. Странная порода: мне уже за тридцатку, но он выглядит старше, хотя ещё студент. Жилетка на голое тело, татухи от пупка до бороды. И накачанный. «Он останется?», — поднимаю брови. «Уйдёт до полуночи», — закатывает глаза. «А что это за чушь по телику?..». — Ну камон, это не чушь. Вы там, пролетарии, вообще сериалы смотрите? — Я смотрел весь «Стар Трек». Больше мне не интересно. — А на компе играл во что-то? — подключается бойфренд. — В ГТА играл? — Я играю только в изометрическое старьё, до две тыщи пятого, остальное от лукавого. Компьютерные игры и алкоголь — в этом я дока. Тут я их всё-таки могу проучить.

Парень издаёт какой-то звук, словно мысленно плюёт на пол. Который я полирую. На первом этаже я обычно начинаю с кухни. Кафельный фартук надо обезжирить. Мать выбрала неудачный плинтус между фартуком и столешницей, там щель, которую и силиконом не залить, а грязь в неё лезет. Туда даже шпатель не идёт, надо с иголкой. Терпеть не могу такие щели. Холодильник на разморозке. Духовку я ещё до их приезда выдраил изнутри. Еды у нас минимум, пачка молока, доширак и какой-то сухой корм на завтрак: даже ребёнка не накормишь. — Здесь тоже будешь драить? Давай позже, до конца сезона ещё три серии. — Прервётесь, не беда. — Ну Диман… За «Димана» я бы ему яйца оторвал. Линда угрозу чует. Вижу, что слегка толкает его, чтоб он не мнил себя хозяином. На барной стойке, отделяющей кухню от гостиной, стоит бутылка клюквенной настойки. Моя. Линда меня сейчас как бы через эту бутылку увидела, поняла, что если я выпью и немного покраснею, то за неуважение буду усиливать конфликт. А тут, извините, баш на баш. Кто с железом полжизни возится, а кто за железо в беспалых перчатках берётся, на становую или присед — и любуется на себя в зеркало. Кстати, насчёт становой, — я уже дошёл до дивана. Раз не хотят вставать — поднял его за боковину и оттащил от стены. «Эй!» — «Линда, зырь свою чушь и молчи». Пошёл менять воду в ведре. Когда прохожу мимо, парочка цокает, это я им тень на стену навожу. Проектор же. И ещё им мешаю — не даю полной темноты. Изза света от вытяжки изображение блекнет. — Ты серьёзно не видел «Вандербоя»? — удивляется она. — Я же показывала тебе, в том месяце? И ссылку кинула. — У меня по ссылке не открылось. — Господи, а вэпээн на что?! — Мм? — Короче, — смирилась сестра. — В этой серии Вандербой находит Пустыню Крови. Он танцует с джиннами, доит ящерицу, попутно выносит америкосов, которые тут окопались с разработкой нефти, а затем натыкается на волшебный кизил. Сечёшь? — Так-так, — я прошу их поднять ноги, чтобы пройтись тряпкой вдоль дивана. Вот здесь ламинат слегка вздулся. Это батя сэкономил, раз, мог бы брать такой, которому вода побоку, и сестра тогда на своей крэзи пати разлила воды, два. Так и не призналась: то ли стиралка потекла, то ли вылили таз выпивки и бесились в луже. — И с волшебным кизилом Вандербой возвращается в Москву. Он кизил раздаёт таджикам… — Зачем?.. Да подними ты ноги. — Ну, он любит прикалываться и ломать систему. Это трикстерство. — Угум. — И у всех выходцев из Средней Азии — ну вот, смотри! ржака ведь! — от кизила горячится кровь. Типа суперспособность, из крови вытащить далёкое прошлое. Образ не забитых и бедных таджиков, а могучих завоевателей степей. Расписала-то как, умница, оборачиваюсь к стене. Криво обрисованные смуглянки отбрасывают веники на улицах, переворачивают погрузчики в гипермаркетах, бьют витрины шаурмяшных. Огромная толпа мигрантов превращается в воинство Чингисхана. Появляются луки, стрелы, копья. Орда, во главе её — сам Вандербой. Ничего особенного, парниша лет двадцати пяти, на какого-то актёра похож, ходит в шотландском килте и белом халате на голое тело. Голос как у видеоблогера, столичный акцент, терпеть не могу. Ну и маньячная улыбка на пол-лица. Хрен знает, какие сейчас герои. Я тащился по голливудской гвардии: Уиллис, Гибсон, Кейдж на худой случай. Из мультяшек самыми крутыми были черепашки-ниндзя. Сплинтер у них — вроде и крыса, но человек. Сами они — как люди, просто мутанты. А вместе — огонь.

Тут же не мультик, а безобразие. — Ты видал?! — Линда в искреннем восторге. — Потя гений, — кивнул её утырок. — Я с ним селфи сделал тогда в клубешнике. — Странная рисовка, примитивная… — я прошёлся по полкам с декоративным тарелками: родоки тащили эту чушь из любой поездки. — Так это Comic Sans, тупейший шрифт. На моей могиле будет эпитафия этим шрифтом. Умерла бездетной, безмужней, от поп-культурного передоза… Потя, он же режиссёр, продюсер, художник, всё сразу, как бы «комиком», жирным и неповоротливым, будто маркером рисует. И урезанная кричащая палитра. Только два-дэ. Выглядело, конечно, это безумно и вдохновенно. Столица изошла кровью. Гений абсурда Вандербой вроде как дал отыграться таджикам за социальное неравенство. — Так, а в чём смысл? Перерезали кучу народа, а дальше как жить? — Это же сатира! И это поджопник системе! Представь, как это дойдёт в нарезке или в мемах до офисных крыс! До тупых хомодозяек! Периодически надо у людей почву из-под ног выбивать. Они тем больнее падают, чем больше у них душа жиром заплыла. И это ещё напоминание самим приезжим, какие они были, какие были их предки, о том, что есть в крови. И кровь требует. Кровь рвёт любую несправедливость. — Но ведь ничем хорошим это не за… — но меня перебивают. Люди всё-таки должны договариваться, а не резать друг друга, как раньше, я считаю. — Короче, Потя делал адаптацию для штатов. Сериал зашёл даже там, — Линда увлеклась. — Он таджиков перерисовал в мексикосов и индейцев. Они в макдачных, в маркетах снимают свои бошки, чтобы надеть головы леопардов. Сбрось белый воротничок, фартук, пластиковую улыбку — надень безумие древности! Обсидиановый нож вместо кассы! — И?.. — Что «и»? — не понял её паренёк. — Ну круто же! — разозлилась на меня Линда. — Это оппозиция. Потя рисовал революционный сериал. Жёсткий, выстёбывающий всё, сатира бьёт во все стороны, даже в него самого. Поэтому Вандербоя запретили на территории РФ. Экстремизм, оскорбление чувств, бла-бла, примите иск. А между тем он собрал все негосударственные награды, какие есть. Его отметили все известные леваки… — Это как «Южный парк», но гораздо философичнее и на русской почве. — Это гораздо круче, чем «Южный парк», потому что сам Потя плевал на правила телевидения, раз, и не разбогател, два, — Линда даже встрепенулась. Понял, на кого она сейчас похожа! На Матильду, которая Леону представления разыгрывала, а тот не вдуплял. Парень запереживал, что она ему сегодня не даст. Чувак, болтать надо осторожно. Потом я пропустил список регалий и внушительную дозу восторга, потому что принялся за окно в гостиной. Стеклопакеты за полгода запылились. При этом очиститель надо бы сберечь на зеркала и кафель в ванной. Почему они затарили так мало средств? Как с понтами примчать в коттеджный посёлок — так запросто. Двое юнцов (Линда ещё и с красными волосами) в чёрной коже, на спортивной «ямахе», с хозяйственными сумками за спиной. Правда, мой список покупок урезали наполовину. Будет сама перед родоками оправдываться, если мне не хватит на второй этаж… Я успел расправиться с окном и почти всё уловить из следующей двадцатиминутной серии. К галиматье сюжета и трэшевой рисовке я уже привык. На день воздушно-десантных войск Вандербой подмешал в водку вещество, превратившее десантников в русалок. Или тритонов? Чтобы спасти, эмчээсники их экстренно транспортировали до Балтики и Чёрного моря. Десант вроде обжился, выслал фотки подводного царства, но держать себя в руках не мог. Начал трахать рыб. Пострадала рыболовная отрасль, раз, появились скверные плоды мезальянса, два. Я не досмотрел,

потому что придверный коврик пришлось пылесосить, а потом и драить щёткой. Я и на террасе постелил такой, из кокосового волокна, и на пороге, и даже в ванной. Самые выносливые коврики. Только Линда, когда устраивала «крэйзи флэт», умудрялась перепачкать их дерьмом. Вообще это я отчасти виноват сейчас, что она смотрит дикую чушь. Я же днём мастера вызвал. Тот тянул патч-корд, пробурил две стены, чтобы дотащить провод до видеоблока домофона и здесь же воткнуть роутер. Мать хотела, чтоб вся такая электроника была собрана в одном месте. А то, что в прихожей трещина пошла по стене от бурения, так это ж мне шпаклевать. Почему не заложили кабели ещё на стадии стройки?! Короче, появился интернет — Линда сразу уселась за сериал. В глубинке планшет не ловит. И не будет ловить, — обнадёжил настройщик, — сотовые антенны далековато. У него тут бабка живёт, садоводство приличное, земля дешёвая, поэтому сейчас раскупается на ура, вон какие домины — это всё старики, которым в городе не хочется жить. Только тут с магазами напряг, раз, а ещё скорая едет чуть ли не час, два. Бабка вон даже в скорую и не звонит, а ему звонит, так он выезжает за ней, грузит её и везёт в больницу, и это даже быстрее получается, чем если на бригаду рассчитывать… Мастер попался из болтливых. Грохот сотряс дом — это Вандербой запускал ракетоноситель с какой-то пенсионеркой в созвездие Андромеды. К алюминиевой обшивке были прибиты трамвайная подножка и поручень, чтоб бабка могла держаться. Клубы дыма валили на землю, ярились сопла, пламя жгло нестерпимо белым, а бабка поправляла косынку. Поясок её халата трепетал кончиками: бай-бай! Билетики не нужны, тут льготы. Фишка в том (Линда объяснила), что её пенсия мало чем отличалась от пустоты, и раз она могла жить с этой пустотой, ей ничего не стоит выжить в космосе, это раз. Оттуда начали прилетать космические тела, которые грозили Земле, и бабка могла бы их перехватывать. Ей дали на то космическую швабру, это два. — Лучше б ты полюбила Кирка, а не Вандербоя, — сказал я. — Ты была бы Кирком, я — Капитаном Пекаром, и вместе мы бы на корабле «Звёздный Путь» спасли галактику. — Нах… её спасать? Её надо п… — сказала Линда. — Опять Линьцзи, — скривился её дружок. — Не ругайтесь… — я продырявил резиновую перчатку и ушёл менять пару. — …Линьцзи наставлял: бейте всё, что встретите на пути, и Будду, и Мару. Только такое постижение реальности ведёт к просветлению. Нет ни добра, ни зла, есть только то, что следует ударить палкой. Потя может поэтому ходил бритый с чётками? Да уж. Не знаю, как насчёт палки, но после такой молодёжи, что добро, что зло — всё в мусорку. Ну, я уже объяснил — сестра у меня того. Нормальная девчонка будет носить футболку с принтом: Если ты — Деррида, я скажу тебе «да»? Но это был скорее манифест, потому что по факту, её утырок ничем на убелённого сединами философа не походил. — Кто такой Потя? — О, ты ещё не понял? — ошалела Линда. — Шоумэйкер. Он «Вандербоя» в одиночку рисовал весь первый сезон. Второй и третий — уже появилась студия. Ты вообще новости видел? Я же тебе весь фид загадила… — Давно не был в Интернете. — Боже, я уже перепостила сто раз. Потя умер. — И сериал закрывается? Мультиков не будет?.. — с облегчением вздохнул я. — Там неопределённость. Говорят, дело тёмное. То ли с ним разобрались оскорблённые селебрити, то ли православные придурки, то ли он сам себя почикал… Пока не обнародуют заключение, мистика будет плодиться. Ну, мог кто угодно, потому что он наехал на кого угодно…

— «Кто угодно» меня устраивает. — …но он успел добить последнюю серию. На прошлой неделе. Пойми, у Поти вся жизнь была в этом сериале. Он воплотил всю свою ненависть к системе, власти, рынку. Сегодня в полночь серия пойдёт по зеркалам, мы ждём трансляции. — Мне придётся ехать, — махнул мне утырок. — Родителей надо встречать на вокзале. В душе я запел. — И теперь вы пересматриваете? — Да, надо как-то закруглить эту красоту. Вообще я уже пятый раз циклю. Обожаю. Сегодня в одиночку буду, ты же пойдёшь дрыхнуть?.. Я поменял подсветку во встроенном шкафе в прихожей. Люблю икеевские диоды, три года служили, и, если бы сестра не укокошила две лампы вешалкой, ещё бы на три хватило. Честно говоря, я уже умотался и больше всего хотел расслабиться так же, как ребята. Выпил немного настойки. Двадцать крепости не сильно бьёт, со льдом вообще как лимонад, а если перед этим хлорочки надышаться — ух!.. Линда отвлеклась на титрах и целовалась с ухажёром. Терпеть этого не могу. Я отставил бутылку, потому что вспомнил, как мне родоки наказывали. Её нельзя ругать. Какой там! — лучше даже замечания не отпускать. Если что не нравится — через маму. Где-то три года назад — или двадцать пять парней назад, — она была на первом курсе, а я был совсем дурак. Застал её здесь с каким-то очкаром в балахоне «Гражданской Обороны». Очкар был в стельку и втирал мне, что истинные анархисты не переводят часы на летнее время. У них вообще часов нет. А я был тоже пьян и ляпнул, чтоб сестра предохранялась, потому что племяшей-дебилов мне не надо. Линда со мной полгода не разговаривала. Не утрирую. Причина в том, что когда ей было семнадцать, она маялась болью в животе, и очень нескоро наши неспешные предки догадались сводить её к врачу. У сестры нашли кисту, тяжёлый случай. Удалили ей яичники. Линда лежала осень в городе. Осталась на второй год в одиннадцатом классе. Вот примерно тогда у неё забрало и упало. Конечно, она эту штуку со своим телом не заслужила. Нас природа просто так может ударить. Покруче Линьцзи. И что теперь? Надо работать с тем, что сохранилось. Вот мозги у неё есть, но пока ничего путного не творит. В ту самую беспросветную осень Линда была сама не своя. Мать уволилась, чтоб ухаживать. Я за три месяца пару раз побывал в детской Линды: когда надо было что-то тяжёлое принести или починить. Единственное время в жизни сестры, когда была чистота. Или пустота? Она выбросила свои детские игрушки. Среди них был шикарный советский набор, который переходил в семье от поколения к поколению: целлулоидные дочки-матери с пугающими пупсами, которые аж лоснились. Миниатюрные домики, коляски, погремушки. Линда маленькой им меняла одёжку, пыталась что-то кроить. Выкинула к чёрту. Чистые полки. Пока болела — полки обросли книгами. Дополнительный стеллаж собирал я, потому что читала она очень много. Сначала была подростковая муйня вроде Паланика и два метра оранжевых книг «альтернативы», а потом: Сартр, Бодрийар, Лакан, Бурдьё, Фуко — звучит, словно то не люди, а десерты высокой кухни. Потом выкинула их и влипла в Камиллу Палью. В этот период Линда объявила себя феминисткой, только особенной, воспевающей не феминизм жертвы, а феминизм удовольствия, «феминизм за, а не против». Это всё, что я помню, потому что она чересчур умничала. Книги она заказывала в Сети. Мне в её приобретениях больше нравился картон, в котором книги привозили. Кстати, о картоне: на лоджии скопилась упаковка, которую надо перебрать и выбросить, это раз, лоджию тоже вымыть, там искусственная трава на полу, её пылесос не берёт. Я сходил за ведром, люблю металл, он чист, легко оттирается от грязи.

Меня чаще всего металл и окружает, это у Линды всё — книжки, кожаные шмотки и вещицы, пластиковые гаджеты… Как там в поговорке? Где хрупко — там и пачкается. Я прошёл через гостиную и увидел на стене, как Вандербой препарирует бритоголового нацика в гараже. — Ты глянь, глянь, — улыбаясь, сказала Линда. Только радости в её оскале не бывало. Трикстер пересаживал сибирскому нацисту сердце негра. Пациент не мог похвастаться координацией, раз, а также мечтал бить слэм-данк на баскетбольной площадке, два. Так вот, увы, мечты исполняются, только теперь парень заодно полюбил мешковатую одежду и хипхоп. — Это ох… — сказала Линда, — я люблю его. — А меня? — приторно улыбнулся утырок, и хоть она положила руку ему на грудь, взгляд её так и прилип к стене. Выключить бы… Мне не нравилось, что провода пришлось пустить по потолку из-за проектора. Мало того, что торчало питание, так ещё и ветвились кабели на акустику. И это полбеды, ведь приходилось занавешивать днём окна. Часто менять ему лампы, ведь Линда постоянно что-то смотрит. Лучше уж телик; для проектора надо быть конченым киноманом. В начале третьего сезона Вандербой вывел вирус, убивающий нечистых на руку чиновников. Тяжесть болезни зависела от суммы взятки. Потом он распиливал звёзд шоубизнеса, а на самом деле пилил вкусы толпы, и по отдельности эта дрянь была отвратительна, а в комплексе она становилась респектабельным и пошлым мероприятием вроде «Голубого огонька». Вандербой был киллером, который давил тачкой своих жертв, потому что за наезд в суде дают куда меньший срок, чем за огнестрел. Вандербой запретил домогателям, оснащённым властью, иметь отношения с женщинами на стороне, и те хитрецы принимали образ быков, козлов или демонов, чтобы допуститься к женскому ложу. (Линда заметила, что их решения «весьма древнеэллинские»). Чего только не сделаешь на измене! Я опрокинул ещё по две. Ребристые стопки приятно холодили пальцы. Затем принялся за ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Здесь был керамогранит. Штука основательная, мало вытереть тряпкой. Когда Линда тащила еду в спальню наверх, то всегда роняла бутеры с кремом или сёмгой, лила газировку, вообще, она частенько липла к полу, хотя в том заключалась особенность её ног. Уняв уже своё чистоплюйство (я умаялся), запустил «ай-робота». Пусть второй этаж останется за машиной. Чёрт с ней, с влажной уборкой… — …поиметь систему, — донеслось с дивана. — Именно такая фантазия даёт тебе возможность поиметь систему. Через грязь освободиться от оков… — А смысл? — откликнулся я, возвращаясь в гостиную. — Поиметь — это злодейство. От злодейства не бывает проку. От «поиметь» не рождаются дети, а если и рождаются… — и чуть не съехал, опасная зона. — Это дело изгоев, — возразила Линда, — я чувствую себя изгоем. От меня нет толку природе. Я не распространяю «эгоистичные гены». От меня не будет толку и рынку, потому что я не потребитель. В любой системе я буду выходить из строя, пусть даже для этого мне придётся разбивать и создавать свой образ заново. — Сильно! — скривился парень. — Хочу залезть к тебе в голову, Лин. Сколько там интересного… — Теперь я понял, почему ты отпускаешь всякие хулиганские выходки в магазинах, — прозрел я. — Хамишь людям и вообще ведёшь себя… асоциально, — вот, вспомнил слово. — Ты это сняла с экрана. Главное: ты же сама по себе не злая, Линда. В тебе злость пробуждает этот мультик. А точнее — в тебе пробуждает это информация. Отсеки поток, не подпитывайся, и ты же будешь сама собой.

Эк меня потянуло. Но я же прав? Парень наморщил лоб, сестра фыркнула. Я сполоснул рюмку после настойки, взялся за ром. Хотел добить остатки к приезду родителей. С утра воскресенья у них новая жизнь. Сколько сил было вложено в этот дом, и наконец-то долгожданный выход на пенсию у матери и ещё пара лет работы у отца. Ну, вздрогнули. …А Линда говорила, что старпёрам тяжко взбираться на второй этаж, надо было дом меньше делать. Тут я с ней не согласен: большой дом — задел на будущее семьи, на вырост, солидная штука переходит по наследству, ремонтируется, достраивается и так далее, это раз, а намекать, что родокам трудно ходить — это хамство, два. Я закинул вещи в быструю стирку. Провёл пальцем по нержавейке смесителя и акриловой ванной. Ни пылинки. В армии ко мне по части порядка было не придраться. Вот Линду надо бы в армию. Правильно у израильтян заведено: у баб есть строевая подготовка, годами спят с оружием под подушкой, охраняют склады боеприпасов по ночам. Всякая дурь из башки выходит. Настаёт реальное понимание, кто ты и где живёшь. Потому они и процветают. От любой беды уберегутся. Хотя — стоп — они же там и воюют постоянно?.. Тем не менее, ручной труд и мозги приводит в порядок. Чтобы умные вещи придумать, надо как следует попотеть телом. Я о том попытался Линде сказать, но она шикнула. * Возиться начали где-то в полночь. Терпеть этого не могу. После выпивки у меня сон прерывистый и чуткий. Старался не подслушивать, потому что ситуация стеснительная, максимально неудобная, как и всё, что касается родственников и их чужой жизни. Шумов было много, они накладывались, и сон, неутолимый, отрывочный, погрузил меня в неприятную картину, смешивая пережитое с какой-то чушью. Не очень-то поймёшь, управляемый это был сон или нет. Я как будто сам его додумывал, основываясь на увиденном и услышанном за день. Ну, бывает, знаете. Мама вот, однажды засыпая в кресле, слышала, что Линда говорит про собаку, хочет собаку, выбирает собаку, с питомцами не одиноко. А когда маму тихонько разбудили, у неё под веками всё собаки, собаки, она резковато глаза открыла и спросонья не поняла: «Выбрали сапоги? сапоги!..». И мы смеялись, как же это у человека в сонном мозгу сплелось, со-ба-ки да са-по-ги, а это мать утром набойку на сапоге правила в мастерской. И у меня так. Я лежал себе на боку, и сон растворял стену перед лицом, ту стену, за которой гостиная. Только я сверху смотрел. Растворялась стена легко, потому что я порядком насмотрелся в проектор, который легко ломал стены, раз, а во-вторых я убил две ёмкости растворителя на жирный противень, это два. Любое объяснение сродни уборке. Подо мной был диван, и молодёжь на нём никак не спала. Горела стена под белым лучом. Мне сверху очень ярко видно, хотя в комнате темно: от присутствия парня (ну или чего ещё?) у сестрицы слегка вспотели руки, и кожа подлокотника чуть блестела под ними. Она гладила диван. Грудь часто вздымалась. А утырок её сидел как истукан. И чего она так возбудилась? Потом прояснилось: тут же последняя серия. Финал. Вандербой, вдоволь поиздевавшись над обществом по ту сторону кинескопа, вылез из стены — в нашу гостиную. Он как из монтажного проёма вышел. Титры скатывались по его лицу, по маньячной улыбке — на японский халат, на килт. Меня не особо захватила эта сонная фантазия, сколько, скорее, привлёк вид, потому что сверху и чуть сбоку казалось, что это игровая изометрия. Камера зафиксирована над моей сестрой, и они не особо реальны, потому что тут псевдо-три-дэ. Это я люблю.

Пока я наслаждался восприятием, сестра пыталась вскочить. Перепугалась, ну ещё бы, метнулась к лестнице наверх (до парадной двери куда дальше), а Вандербой, распахивая на ходу халат, успел её перехватить. Он навалился на Линду сверху. Ну чисто интермедиа между эпизодами. Я ничуть за сестру не тревожился, это её гостиная, её киносеанс и её выбор, пусть спит, с кем хочет. В конце концов, это вроде бы мой сон. Неприятно только от того, что они грозили перепачкать многострадальный диван. Я был против пачканья категорически. Попытался отвернуться от такого сна, выйти из стены к себе в спальню и — проснулся в поту. Очень хотелось в туалет, чёртов ром. Судя по звукам за дверью, «ай-робот» застрял-таки в длинной бахроме по краю паласа. Или, что вероятнее — наехал на порог в дальнюю комнату. Он умён, конечно, у него и режим «антипутаница» есть, который я бы и человеку вживил, но случается досада. Вышел из комнаты: всё верно. Ухо у меня точное. Я освободил уборщика и решил ему помочь. На втором этаже в санузле я помочился, нашёл щётку, стал вытирать этот пропиленовый палас, два на три метра. Шумы внизу не умолкали. Я старался ритмом щётки как бы заглушать и нарушать ритм, который доходил снизу. Там явно зверь о двух спинах тёрся под еле слышный треск проектора. Ох, Линда, за что ты так со мной? Наконец оно закончилось, что-то упало и двинулось на кухню, а может и в прихожую, а я услышал медленное шлёп-шлёп босиком к лестнице. Поздно прятаться — свет горит, и я честно дал понять, что не сплю. Вздохнул и тоже направился к лестнице. Линда была внизу, вся в слезах. Майка с седым философом была распорота от живота до шеи. Под майкой ничего не было. Её глаза смотрели сквозь меня куда-то вдаль. Левой рукой она прижимала к груди свой молочно-белый новенький планшет, правой хваталась за поручень — и через каждый заторможенный шаг хватала вместо него пустоту. Я здорово смутился, что бывает со мной очень редко. Сестра моя оставляла красные следы, раз, а за её плечом горел свет в прихожей, два. С ней — с прихожей, то есть, — было что-то не так. Линда успела подняться ещё на три ступеньки, когда я догадался. Ботинки и толстовка парня исчезли. Он и впрямь уехал к полуночи. Значит, тут был какой-то непорядок. Кто здесь ещё? Вот тогда Линда и поскользнулась на плиточной ступени. А поскольку шла она как робот, но планшет ни за что в жизни бы не отпустила, даже чтоб уберечься от синяков, Линда упала вниз лицом. Гранитный угол ступеньки пробил ей лоб. Я застыл. Тут время как бы присело на «ай-робота» и пошло начищать взад-вперёд. Две струйки крови застрочили ей по плечам. Я прикинул расстояние, понял, что даже среагируй за секунду-две до её падения — не успел бы подхватить. Тогда я вернулся в спальню за одеялом, чтобы прикрыть сестру, потому что ничего лучше не придумал. А одеяло — это штука на все случаи жизни. На ходу я зачем-то шлёпал ладонью по стенам коридора. Весьма твёрдые. В голове моей сгущался туман. Пахло железом. Надо вниз, за телефоном. Скорая. Мастер говорил, скорая будет ехать от сорока минут, поэтому родственников надо возить самому. Ну, это когда у тебя есть машина, когда ты можешь заботиться о родных, так? Я спустился почти до середины лестницы, когда увидел, что Линда ещё шевелится. Наклонился к ней. Ошибочка. Это вовсе не она шевелится, а раздаётся трещина в её голове. Лобную кость раздвигало с усилием, как арбузную корку, ступенька словно вгрызалась в неё ещё глубже — или кто-то невидимый, наоборот, упёрся ей в затылок и давил — и это напряжение передалось мне. Вот-вот лопнет! Но из тёмного влажного проёма в её голове показались сначала крохотные ноги. Они торчали рожками, потом повисли. Удлинились. Судорога прошла по телу Линды. Быстрое

сокращение вытолкнуло дальше из её головы глянцевый животик, похожий на белую икеевскую миску, а там — отчего крышу ей чуть не сорвало — вышел и сам нагой младенец. Он вопил как резаный. Запашок поднялся, как в мясном отделе. Впрочем, вряд ли младенец реально жил здесь. Больше походил на световой узор, заплывший мне в глаз, отпечаток на сетчатке. Образ, перенесённый прямо из её головы в мою голову. Потому что я отводил взгляд и унимал тошноту (ведь я при всей хладнокровности довольно брезглив), но ревущее дитя, слишком яркое и контрастное, втемяшилось в глаза. Меня же настойчиво весь вечер просили смотреть этот сериал! Оно было плоским, и одновременно оно было объёмным. От этой двойственности туман в моей голове стал искрить, светиться многими-многими вещами, которые я от сестры узнал. Что ты там вынашивала, Линда? Младенец привалился спиной к её разверстому лбу. Всплеснул ручками, съехал вниз, мазнув, оставив на её шее сукровицу и графический след вроде штриховки. Он неуклюже перевалился через её плечо и, визжа, опрокинулся, скатился по ступеням. Лестница нашего коттеджа всегда была источником травм. Я настаивал на деревянной, хоть это и не вписывалось в модерновый интерьер. Может, Линда потому раньше и не оскальзывалась, что липла грязью? — а я ж ей насильно ноги вытер. Младенец шлёпнулся на пол, ну, то были его проблемы, наверно, он убился. Я почтительно накрыл, наконец, сестру одеялом и спустился. Меня не столько интересовал ребёнок, сколько телефон. Тут я увидел, что череда странностей не закончилась: новорожденный продолжал ползти. Разумеется, он был полумультяшкой-получеловеком, как иначе, а потому выжил. Он полз к стене. Проектор светил впустую. Прислонившись к краю белого квадрата, стоял его отец, точнее, — чёрно-белый силуэт в пустоте после титров последнего эфира. Я легко узнал Вандербоя в профиль. Дитя кричало и тянуло к нему руки. Тогда-то я наконец вышел из роли наблюдателя. Сделал то, что должен был ещё шесть часов назад. Я кинулся в прихожую, в закуток с электрощитком. За спиной спятившим оркестром грянула тема сериального интро. Я ударил по рубильникам. Зло истребить нельзя, но можно в своём доме отрубить питание. Персонаж исчез. Дитя завизжало. Теперь я уловил вторую странность в его представлении: крик был каким-то плоским, монозвук. Я старался не глядеть на него, но оно как пятно на сетчатке непрерывно было моим раздражающим спутником. Куда бы я ни посмотрел, там оказывался этот ублюдок. Я набрал скорую, а потом вызвал и полицию, пока он маячил рядом. Я оставил точные указания. Попытался обрисовать событие ясно, чтоб у диспетчеров не возникло замешательств. К сожалению, моя заявка больше всего походила пересказ какой-то серии Вандербоя. «Сегодня ночью около полуночи герой сериала поимел мою сестру. И она немедленно разродилась. Роды прошли головоломно: Зевс-молот-Афина. Боюсь, она мертва. Я вызываю бригаду именно для неё. Адрес, ориентировки на местности…» Голос в трубке поинтересовался: сколько мне лет? Что я употребил на ужин? И как я могу звонить по домашнему, если электричества нет? Я положил трубку. К тому времени тварь сносно научилась ползать. Должно быть, через четверть часа будет ходить, а к утру я услышу первое слово. Это в порядке вещей, ведь в кино растут не по дням, а по минутам, так? Мне не нравилось, что ублюдок оставляет на чистом полу влажные следы, и я, стиснув зубы, отправился в ванную. Снял щётку со швабры, взвесил рукоять, подхватил и совок. Он бодался со слепой стеной, как и положено мальцу, орущему от того, что родители там закрылись. Ещё бы. Слюна текла замазкой для чернил, мигом высыхала.

На что эта тварь годна? Чего добивался её родитель? Того, что теперь она будет жить по обе стороны кинескопа? Какой может быть толк от этого «поиметь»? Жизнеспособен ли этот образ, твою мать?.. Как и положено не выспавшемуся человеку, что перебрал и прямо сейчас потерял родственника, я пребывал в некотором отупении. Малец начал флюоресцировать, как планктон на канале BBC. Зарябил. Один мой приятель находился в служебной командировке на Балканах, там, в частности, пристрастился к дайвингу и морской кухне. Он говорил, что самый правильный способ приготовления осьминога, это достать его из воды и тут же отбивать что есть мочи чем-нибудь твёрдым. Тогда после прожарки мясо будет мягким и сочным. Не уверен, читал ли он Линьцзи? Я бил шваброй нашего ублюдка, пока не взмок. Тем не менее, когда поддел совком и выбросил его через окно в траншею для труб под орошение газона, не знал, точно ли он мёртв. Мы, кстати, ёмкость для полива устроили в подвале. Там же был вентиль и насос. Труба выходила из подвала и петляла дальше по газону. Для порядка я ещё вышел и как следует присыпал яму землёй, надеясь, что тварь не просочится в трубопровод, с ней не угадаешь, куда угодно может пролезть. Честно говоря, моей задачей было выкинуть мусор из дома. Дождаться полицию и скорую. Но я проявил малодушие, потому что мусор-таки остался на моём участке. Вообще, куда бы ты его не выкинул — он на твоей земле. Даже если далеко увезти, то та земля всё равно окажется родственной этой. «Всё — одно, колокол бьёт по тебе», — я бы так сказал и оказался куда проще, мудрее этой Дерриды. Так и с людьми, и с вещами. По поводу земли и народов, что ею владеют, сестра много читала, пока я готовил еду для нас. Например, что у аборигенов всегда актуальна задача определения родства. То есть, встретил чужака — рассмотри, изучи, расспроси. Если он никогда не был в этих краях — встречал ли он другого человека, возможно, твоего знакомого? А может быть встречал просто белого? Да? Так этот белый, должно быть, родственник того белого, которого ты знаешь! Дело чистое, всегда можно зацепиться. Если свой — пляшем дальше. А если чужак без связей, из ниоткуда, из пустоты, — его придётся убить. Эти мысли мне не понравились, потому что тревожили. Когда я слегка утрамбовал почву над ублюдком, звёзды уже померкли. На плечи свалилась двойная усталость. Я вошёл в дом, очистил обувь от мокрой травы, а потом уселся на лестнице рядом с Линдой. Линда принимала внутрь это насилие с экрана, и я почему-то думал: чем же она отличалась от Вандербоя, если с удовольствием, с интересом следила за ним? Если один убивал другого, а она смотрела и переживала, чем она отличается от первого и второго? Граница-то между нами — кинескоп, стекло, тень. Ну, ещё смерть. Она на той стороне, я на этой. Наступал рассвет, и ход моих мыслей теперь сильно отличался от ночного. Туман в голове развеялся. За минуту до того, как пропели соседские петухи, в дверь постучали. Я не слышал шороха колёс. Я знал, кто это. Уверен, у мальца такая же морщина протянется между бровей, — от боли или страдания. Он будет бледный, с нечеловеческой улыбкой. Что ж, я ещё смогу убраться до приезда родни. Я отпер дверь. Он скрипел на деревянном поддоне вместо крыльца, мялся на своих двоих. Почувствовав моё настроение, ринулся навстречу… и обвил ручками мою ногу. Уткнулся лбом в колено. Мокрый и ревущий, на ощупь он был как целлюлоид. Шелестели пластиком неровные ленты волос. Почва отлипала от него комочками. Замёрз.

В левой руке я держал молочно-белый планшет сестры. Симку заранее вытащил. Не хотел, чтоб он убежал по Сети к отцу, и не потому, что Вандербой совершил зло с моей сестрой, раз, даже и не потому, что сестра сама открылась этому злу, два. Просто я не выношу сор из избы. Не уверен, что в будущем смогу доверить малышу хозяйственные функции по дому, но определённо он справится с любым мусором в электронной начинке гаджетов. Также эта тварь способна влезть в любую телепередачу. Пусть это будет как раз тем радостным случаем, когда я, переключая каналы, улыбнусь: надо же, куда ни глянь, везде моих показывают! Планшет проснулся и пиликнул колыбельной, это раз. В правой руке я сжимал стакан воды, меня всё ещё мучила жажда. Сквозь ряд тополей, росших по периметру дачного участка, вставал рассвет. Под очередное кукареку солнце пробилось, дотянулось лучом и ударило о золото моего нагрудного крестика. Сияние солнечным зайчиком пошло по запотевшему стакану — и осветило чистую воду насквозь, это два. Пара капель сорвалась племяннику на макушку.