Репутация Феофана была, мягко говоря, неисправимой. Особенно негодовал мой друг Юнгвальд Цокотухин:
— Феофан сочинил преподлейшую басню. Циничную насквозь. «Сошлись в житейском море разом/ ... с Алмазом./ Алмаз пошел на дно,/ А наверх выплыло .../ Пусть твой тебе подскажет разум:/ Чем лучше быть —/ ... или Алмазом?» Тебя устраивает такая философия?
Я возражал: это несерьезно. Назидание «от обратного». Вроде «Похвального слова Глупости» Эразма Роттердамского. Цокотухин не хотел соглашаться. Но в чем он был безусловно прав, так это в том, что приписываемые Феофану мерзкие вопиющести, увы, находили подтверждение. В одном из северных завьюженных городов проходило выездное заседание секретариата Союза писателей, наша делегация осматривала достопримечательности и возлагала цветы к памятникам и обелискам. Обязательная непререкаемая практика. Традиция. Ритуал. Памятник Ленина незадолго до нас почтил посещением президент Уругвая, находившийся в Советском Союзе с официальным визитом.
Сцену, которой я стал свидетелем, не забыть. Падал, курчавился в воздухе снежок. Феофан в дубленке цвета топленого молока и пыжиковой шапке, скорбно склонясь, разглаживал траурные ленты венка. К нему приблизился мужичонка в задрипанном пальтеце:
— Господин президент! Правды нет! Много лет ючусь с семьей в крохотной каморке. Одно ваше слово — и мне предоставят квартиру.
Неужели такое могло произойти? Неотесанный дуралей — обознался, не идентифицировал Феофана, спутал его с представителем иностранной державы, хотя казалось: Феофан известен всем, мелькает на телеэкране, его портреты воспроизводят школьные учебники… Мозги, что ли, у бедняги переклинило, пока дожидался на морозе? Возможно, ввела в заблуждение не свойственная, не присущая советским замордованным гражданам гордая осанка автора бессмертных строк о свободном отечестве.
На лице Феофана не дрогнул ни мускул.
— В Уругвае очень просто, — сказал он. — Нет ничего проще, чем получить квартиру в Уругвае.
И, повернувшись к просителю спиной, залез в фырчащую черную обкомовскую машину, из выхлопной трубы которой тянулся густой шлейф пара.
Я не мог оторвать взгляд от жалкого оборванца, которого Феофан равнодушно, походя, отшил и унизил. Я знал, я с детства привык думать: писатель — защитник слабых, угнетенных, затоптанных. Печальник, а не бонза.
Приходилось признать: Феофану присущи сверхудручающие, отталкивающие черты! И тем не менее... Вопреки науськиваниям со многих сторон и собственным здравым суждениям я продолжал с Феофаном видеться. Занимало, захватывало то, что он открывал о себе и о других. Я хотел вызнать (почти как пушкинский Германн из «Пиковой дамы») тайны не суконно, не казенно, не глянцево изложенной истории пролетарской, основанной Максимом Горьким, великой литературы. И то, как создавался гимн.
Мы ехали в такси. Шофер, в отличие от опростоволосившегося искателя квартиры, узнал всенародно известного баснописца и пытался соответствовать уровню высокого (в прямом и переносном смысле слова) пассажира, козырял просвещенностью:
— Сталин вникал в малейшие нюансы. Конструкторы принесли чертеж будущей легковой машины. Сталин спрашивает: «Как будет называться автомобиль?» Они ему: «Родина». Он хмыкнул в усы: «Ну и почем у нас будет Родина?» А дело было после войны. Вот и назвали «Победа».
Я слушал и думал: чушь! Но мысли Феофана текли в противоположном направлении. Он покусывал ус и загадочно улыбался. Шофер сделал лестный для себя вывод: его треп увлекателен. И пошел чесать напропалую:
— Иосиф Виссарионович ведь был внебрачным сыном путешественника Пржевальского… Ну того, в честь которого назвали лошадей...
Феофан отсчитал водиле щедрые чаевые, а мне, когда вылезли из машины, сказал:
— Вот сюжет пьесы. Булгаков сочинил хрень, «Батум» — детский лепет. А то, как в недрах масс рождается богатырский образ… Мотора в тысячи лошадиных сил…
Глас народа и его чаяния Феофан улавливал (как и все выдающиеся впередсмотрящие стратеги) сейсмографичнее локатора. Вскоре на афишах замелькала, а на подмостках появилась знаменитая комедия Феофана о мудром кормчем, с полуслова понимающем нужды простого автомобилиста и коллекционирующем лимузины зарубежных марок с целью поднять родной автопром до уровня мировых стандартов, она с успехом шла несколько сезонов в Театре Речного флота и на сцене театра «Сатрапикон», а также в клубе шарикоподшипникового цеха завода малолитражек.
Сюжет возникновения драмы «Пиво» еще более романтичен и душераздирающ. Он зародился на южном берегу, возле палатки «Соки-воды», мимо которой Феофан и Аня каждое утро следовали на пляж. Там их поджидали языковед Арнольд Амикашенов с учеником, которого он в качестве репетитора натаскивал к экзамену по английскому, и ерзавший на крупной гальке Анатолий Аккуратов — в строгом черном костюме и с медалью «45 лет Союзу писателей» на лацкане. Феофан тоже не обнажался, щеголял в тончайшей, привезенной из Греции тунике и ссылался на то, что солнечные лучи античным богам и ему в том числе противопоказаны. Аня загорала, купалась, изредка отрывалась от надзирателей и шла к упомянутой палатке, возле которой познакомилась с юным жиголо, с ним она и исчезла. Феофан не находил себе места, срочно был вызван на юг автор «Мертвого грифона» Раздолбаев, поднявший на ноги местную милицию. Аню нашли в увитом виноградными лозами домике, вызволили из плена и сексуального рабства (а она не хотела вызволяться), доставили в гостиницу и передали разъяренному, отчаявшемуся, готовому ее убить и начавшему ползать перед ней на коленях Феофану. Он вскоре разразился убийственно острым публицистически-драматургическим экзерсисом о нахальных, нигде не работающих тунеядцах, прожигателях жизни. С особой ненавистью и разоблачительной силой был выведен образ захребетника и ловеласа, пытающегося совратить юную чистую нимфу, нитепрядильщицу ткацкой фабрики. Пьесу приняли к поставке в Театре имени Отдыха.
Издательство «Педагогическая струя» заказало Феофану стихи для детской хрестоматии «Читаем сами — тех, кто с усами». Феофану было недосуг рифмовать, он поручил создание стиха Антиоху Брехловскому. Особо не вчитываясь (доверял помощникам), поставил под сочиненными виршами петлистую подпись. Стих ушел в набор. И явился детворе не только в хрестоматии, но и еще в нескольких сборниках, в том числе в школьном учебнике для начальных классов. Содержал всего четыре строки: «Как-то Ряба-курочка клюнула Кота./ Прыгнул Кот на Курочку — Курочка не та./ Отошел, нахмурился Васька Серый Кот:/ Все похожи курочки, кто их разберет».
Скандал возник, можно сказать, на пустом месте. То есть, конечно, не на пустом, а из-за пассивного (и попустительского, добавлю) отношения Феофана к тому, что выходило в свет под его именем из-под чужого пера, из-за равнодушия усталого многостаночника и небрежения собственной всеядностью.
Академия педагогических успела отметить поэтический перл о Рябе премией имени Ушинского, дети дошкольного и младшего школьного возраста с восторгом читали четверостишие на утренниках, педагоги соглашались: оно затрагивает важную деликатную тему этически-эротического воспитания молодежи (наставнический, просветительский дар и авторитет Феофана были незыблемы), и тут стишок попался на глаза вездесущему (и всюду сующему нос) Цокотухину, который пристально следил за каждым шагом ненавидимого им «гимнюка».
Цокотухин обрушил на Феофана (в журнале «Овцеводство и пастбища») праведный гнев оскорбленного читательского сердца. Язвительной репликой под названием «Курочки? Не похожи!» он мокрого места не оставил от официально признанного шедевра. Особенно возмутила его рифма «кот — разберет». Он считал: для детей надо творить тоньше и ёмче и даже потребовал пустить тиражи напечатанных хрестоматий и сборников под нож!
Феофан вызвал Брехловского и (беззлобно, опосредованно, позевывая и посматривая в потолок — как только он один умел посматривать, когда речь шла о не волнующих его пустяках) пожурил «литературного негра», сделал ему ласковый втык. Брехловского задело надменное внушение. Теребя черную густо-славянофильскую бороду, которую он начал отращивать в дни празднования годовщины Куликовской битвы (друзьям говорил: «Лучше один раз родить, чем каждое утро бриться») и из которой посыпались остатки утренней яичницы вперемешку с сушеными снетками (ими он закусывал накануне), Антиох пустился в демагогию:
— Моя Ряба — это Синяя Птица на современном этапе развития общества! Я мягко погружаю детей в противоречия взрослой жизни! Надо заранее готовить их к сложностям выбора сексуального партнера!
Феофан не любил, чтоб ему возражали и качали права. Тем паче объясняли, будто слабоумному, ясное без дополнительных нотаций. Он сказал Брехловскому, чтобы тот не возбухал. Брехловский оскорбился, накатал заявление об уходе, а очередное написанное за Феофана (еще до конфликта с ним) стихотворение попытался напечатать под своей собственной фамилией, но ни «Дерзилка», ни «Веселые ботинки», ни «Всем ребятам пример» не захотели с ним связываться, мотивируя отказ малоактуальностью темы свободного отправления естественных потребностей: «Хорошо быть кискою,/ Хорошо — собакою:/ Где хочу — пописаю,/ Где хочу — покакаю!»