К содержанию номера

Интервью с К. Викторовой.
Кому посвящен шедевр
«Я помню чудное мгновенье…»

О. Бушлинская, 1996

//Наука и религия, 2009-6. – 10-11 с.

По просьбе читателей возвращаемся к опубликованной в апрельском номере жypнaла за 1996 год беседе О. Брушлинской с Кирой ВИКТОРОВОЙ «Прощание с легендой». Речь шла о том, кому жe на самом деле посвящен пуш­кинский шедевр «Я помню чудное мгновенье...». Эта публикация многих убедила в правоте ис­следовательницы, они начали читать Пушки­на по-новому. А профессор Новосибирского Го­сударственного университета доктор филологических наук Н.Н.Соболевская после наших публикаций об открытиях Викторовой (1995—1998 годов) читает свои лекции о Пушкине, ориентируясь на исследования пушкинистки, и ее студенты, в частности, точ­но знают, кто был для нашего поэта «и бо­жеством, и вдохновеньем».

Публикацию 1996 года воспроизводим с неко­торыми сокращениями и дополняем тем из бесе­ды, что тогда не попало на страницы журнала.

—   Кира Павловна, и в пушкинистике, и в общественном мнении, ею сфор­мированном, существует как бы само собою разумеющееся положе­ние: «Я помню чудное мгновенье» посвящено Анне Петровне Керн.

В академическом 10-томном собрании сочинений А.С.Пуш­кина (1949 год) в примечании к стихотворению читаем: «Стихи были вручены Пуш­киным Анне Петровне Керн 19 июля 1825 года, в день ее отъезда из Тригорского». А в двухтомнике «А.С.Пушкин в воспоминаниях современни­ков» (М., 1974) сообщается: «Анна Петровна Керн (1800— 1879) — вдохновительница од­ного из шедевров лирики Пуш­кина «К**» («Я помню чудное мгновенье...»)». То есть «боже­ство» — это она?

—  Пушкинистика прошла мимо соб­ственных «показаний» Керн. Вот что пишет Анна Петровна о том, как ей были вручены¹ эти стихи: «На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и принес мне экземпляр 2-й гла­вы «Онегина»², в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: «Я помню чудное мгно­венье» — и прочее, и прочее.

<1 - Здесь и далее выделения в тексте — К.Викторовой.

2 - На самом деле это была глава I «Онегина». — Примеч. автора.>

Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэти­ческий подарок (!), он долго на меня смотрел, по­том судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промель­кнуло тогда в голове, не знаю»³.

< 3 - А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. В двух томах. Т.1. М., 1974. С.387. >

Почему он судорожно выхватил и не хотел воз­вращать? Что у поэта промелькнуло в голове?

— Объясняют и так, что смущен был соб­ственной дерзостью.

—  Он если и был смущен, вернее, ошеломлен, то тем, как она себя повела. Нашла вчетверо сло­женный листок и сказала: «Это мне подарок, спа­сибо». «Нет, позвольте!» — вот что хотел сказать

Пушкин. Но даже не в этом дело, а в самих стихах. О чем они? Давайте прочтем, строка за строкой:

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты... Пушкинисты считают, что это Пушкин вспоминает свою встре­чу с Керн в 1819 году. О том же Анна Петровна пишет в своих воспоминаниях. Далее: «Шли годы. Бурь порыв мятежный // Рассеял прежние мечты...» Что же, Пушкин непрестанно с 1819 года об ней думал? Читаем далее: «В глуши, во мраке заточенья // Тянулись тихо дни мои// Без бо­жества, без вдохновенья, // Без слез, без жизни, без любви». То есть без «божества», которое давало вдох­новение и жизнь, без «слез» поэта, свя­занных с вдохновительницей стихов... Все это Пушкин соединяет с тем «чудным мгновеньем». Но разве стихи, говорящие об этих чувствах и написанные после 1819 года, хоть как-то связаны с Керн?

— Но ведь встреча-то с Керн была, и Пушкин был ею увлечен...

— Обратимся снова к самой Керн. И посмот­рим, что это за встреча, могла ли она многие годы заставить помнить ее и страдать в ожидании чуд­ного мгновенья новой встречи. Анна Петровна так пишет об их встрече, случившейся в 1819 году в доме ее родственников Олениных: «...За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и ста­рался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами... Потом завязался между ними шутли­вый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела ли бы она попасть в ад?»  Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну как же ты теперь, Пушкин?» — спросил брат. «Je me revise (Я раздумал), — отве­тил поэт. — Я в ад не хочу, хотя там и будут хо­рошенькие женщины...»⁴

< ⁴ Там же. С. 383>

Она подытоживает: «Впе­чатление от встречи со мной он выразил в известных сти­хах: «Я помню чудное мгнове­нье» — и прочее». Вот так.

Если этого недостаточно, почитаем включенные Керн в свои воспоминания относящиеся к ней вы­держки из писем Пушкина (к ее сестре А.Н.Вульф). Вот характерный отрывок из письма от 21 июля 1819 года: «...Все это, если хотите, похоже на лю­бовь, но клянусь вам, что это совсем не то, будь я влюблен, в воскресенье со мною бы сделались су­дороги, от бешенства и ревности; между тем мне было только досадно...»⁵ «Это очаровательное созда­ние», — пишет Пушкин о ней несколькими строками ниже. (Божество? Гений чистой красоты? Жизнь? Сле­зы? Любовь?) У Пушкина нет случайных слов.

< 5 - Пушкин досадовал, пишет Керн, потому, что «брат поехал прово­жать сестру свою (А.Н.Вульф. — Ред.,) и сел вместе с нами в каре­ту».  >

В строках «Я помню чудное мгновенье...» — це­лая история любви поэта. Обратимся к пушкинс­кому правилу стихосложения, то есть поэтике.

Вот стихотворение 1817 года «К ней», за два года до встречи с Керн. Что Пушкин пишет? «В печаль­ной праздности я лиру забывал, // Воображение в мечтах не возгоралось, // С дарами юности мой гений отлетал, // И сердце медленно хладело...» Но вдруг... «Душа проснулась, ожила, // Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость, // Все снова расцвело! Я жизнью трепетал... // Вновь лиры сладостной раздался голос юный, // И с звон­ким трепетом воскреснувшие струны // Несу к твоим ногам!..»

И вот через восемь лет — те же слова, те же чувства... «Я помню чудное мгновенье» опубли­ковано Дельвигом в его «Северных цветах» (на 1827 год). «Вчетверо сложенный почтовый листок» А.П.Керн передала ему. Дельвиг сразу (письмо от сентября 1825 г.) пишет Пушкину: «Разреши и мне воспользоваться стихами «К**» — и вместо адре­сата ставит две звездочки, а не «Керн». Анна Пет­ровна не такая уж неизвестная особа, и можно было бы вполне прямо назвать ее имя, это не по­вредило бы ее положению в обществе. Пушкин открыто посвящал стихи «тому-то или той». Поче­му же здесь вместо имени две звездочки?

Кстати, я уверена, что стихи были написаны еще до приезда Керн в Тригорское. На обороте попав­шего к ней почтового листка (читайте все заметки Пушкина, каждое его слово, где бы оно ни было написано!) были такие слова: «Зима, короче стали дни, а ночи доле...» Случайно ли, что вообще нет ни одного лирического стихотворения Пушкина к Керн?

Он посвящал ей шуточные мадригалы, в пись­мах немало комплиментов, а какое было его отно­шение к ней — известно. Но самые уничтожительные слова, к сожалению (для нее), такие: «Мадам, Вы пристроили своих детей (речь идет о приюте. — К.В.), а пристроили ли Вы своего мужа? А ведь он намного стеснительней». Я уже не говорю о других его более определенных высказываниях.

Что же, Пушкин будет называть божеством жен­щину, о которой он такого мнения? Зачем?

— Пушкинисты говорят, что это, мол, быт, повседневная жизнь, это одно, а высокая поэзия – совсем другое,

—  Нет, не другое. Пушкинисты, говоря, что у Пушкина не было единственной божественной любви, а лишь нескончаемая вереница страстных увлечений, оскорбляют божественное чувство по­эта. Говорить далее о двух «утаенных» Любовях поэта (пушкинисты изобрели «северную» и «юж­ную» — под этой подразумевали М.Н.Раевскую) так же безнравственно, как искать вторую Беат­риче у Данте или новую Лауру у Петрарки. Вспом­ните: «А ты, которая была мне в мире богом, пред­метом тайных слез и горести залогом...» Это на­писано в 1816 году. «Одна была... — писал он. — Я с ней одной делиться мог бы вдохновеньем... Она одна бы разумела/Стихи неясные мои;/ Одна бы в сердце пламенела лампадой чистою любви!»

Напоследок обратимся еще к воспоминаниям Керн. «Пушкин в эту зиму (1827 года. — К.В.) бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным,

—  отмечает она. — В минуты рассеянности он на­певал какой-нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена: «Неумолимая, ты не хотела жить...»⁶

< 6 – Указ. соч. Т.1. С.397.  >

Ей это казалось забавным. А он повторял стих беспрес­танно. Читаем сносочку: в ней пушкинисты сооб­щают, что это строка из стихотворения Е.Ф.Розена «К венценосной страдалице»⁷. А к кому?

< 7 – Там же. С. 524.  >

Поче­му не пишут, какой такой венценосной страдали­це посвящено стихотворение? Керн, как и все, знала кому: скончавшейся в 1826 году императри­це Елизавете Алексеевне. Это признание Керн о состоянии Пушкина той зимой дорогого стоит. И прекрасно она знала, эта «мадама Керн», что не о ней написано было «чудное мгновенье».

С помощью Керн мы показали, что нет никаких оснований относить это посвящение «К**» к Анне Петровне. А кому же посвящен этот шедевр? У Пушкина было одно божество — единственная неземная любовь, дарившая и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь, — это незабвенная Елизавета Алексеевна, это ей он писал в 1818 году:

Не ты ль, чудесный Гений мой,

Меня страданью покорила...

И мысль о ней одушевила

Моей цевницы первый звук

И тайне сердце научила.

В «Материалах для биографии А. С.Пушкина», собранных П. В. А и пенковым, сообщается, что, по признанию самого поэта, все самые важные со­бытия его жизни связаны с великим христианс­ким торжеством — Вознесением Господним. День рождения Пушкина в 1799 году пришелся на праздник Вознесения. Венчался он в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот — из множества московских храмов был выбран имен­но этот. Незадолго до смерти поэт говорил с од-ним из своих друзей о таинственной связи его .жизни с этим праздником и сказал, что «это не может быть делом одного случая». А потому ре­шил непременно построить в Михайловском цер­ковь во имя Вознесения Господня. Но времени у него на это уже не осталось.

Принцесса фон Баденская

/Википедия

Принцесса Луиза Мария Августа родилась в Карлсруэ, 13 января 1779 года в семье Карла Людвига Баденского и Амалии Гессен-Дармштадтской. Девочка была настолько мала и слаба, что врачи всерьез опасались за жизнь и здоровье третьего ребенка и третьей дочери наследного принца. Впоследствии Николай Карамзин скажет по этому поводу Елизавете Алексеевне: «Вы сомневались, принять ли жизнь».

Луиза росла в теплой семейной обстановке. Особенно близкой она была со своей матерью, переписку с которой поддерживала до самой смерти. Как и все дети получила достойное образование, блестяще говорила по-французски. Помимо основных европейских языков принцесса изучала географию и историю, основы философии, немецкую и всемирную литературу. Так, как их дед, Карл Фридрих, был не богат, семья жила довольно скромно. ^[1]

Великая княгиня

Луиза Мария Августа вместе со своей младшей сестрой Фредерикой повторили судьбу своей матери, которая вместе с сестрами Вильгельминой и Луизой рассматривалась в 1772 году в качестве невесты для великого князя Павла. В 1790 году на баденских принцесс обратила внимание императрица Екатерина II, желавшая женить старшего внука Александра. Она поручила Н. П. Румянцеву посетить Карлсруэ с целью «… увидеть дочерей наследного принца Луизу-Августу, 11 лет, и Фредерику-Доротею, 9 лет».^[2]. Кроме внешнего обличия императрицу интересовали «воспитание, нравы и душевные дарования сих принцесс». Два года граф Румянцев наблюдал за принцессами «с крайней осторожностью, никого не компрометируя и колико можно меньше гласно». Румянцев сразу же очаровался старшей — Луизой-Августой. Сопровождавший его граф Евгений Комаровский писал: «Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее ее талии, ловкости и приятности в обращении».^[1]. После столь лестных рекомендаций Екатерина распорядилась пригласить сестер Баденских с матерью в Россию, но принцесса Амалия отказалась «появляться на зрелище, где сама была бы выставлена», сославшись на невозможность оставить супруга одного.^[1]. Согласно пожеланию императрицы принцесс сопровождали графиня Шувалова и тайный советник С. Ф. Стрекалов.

Александру оставалось после прибытия сестер 31 октября 1792 года в Петербург остановить свой выбор на одной из них. И его избранницей оказалась старшая — Луиза, а младшая пробыв в Петербурге до августа 1793 уехала обратно в Карлсруэ. Воспитатель Александра А. Я. Протасов записал в своем дневнике: «Александр Павлович обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна в нем была большая тревога, и с того дня, полагаю я, начались первые его к ней чувства». ^[3]. Следует принять, что Александру не было даже пятнадцати и его смущение было вполне естественным. Сама Луиза была влюблена в будущего императора, хотя и принимала его сдержанность за неприязнь. Однако молодая пара вскоре нашла способы объяснится друг с другом. Из личных записей принцессы: «Однажды вечером, когда мы рисовали вместе с остальным обществом за круглым столом в бриллиантовой комнате, Великий Князь Александр подвинул мне письмо с признанием в любви, которое он только что написал. Он говорил там, что, имея разрешение своих родителей сказать мне, что он меня любит, он спрашивает меня, желаю ли я принять его чувства и ответить на них, и может ли он надеяться, что я буду счастливой, выйдя за него замуж. Я ответила утвердительно, также на клочке бумаги, прибавляя, что я покоряюсь желанию, которое выразили мои родители, посылая меня сюда. С этого времени на нас стали смотреть как на жениха и невесту. Мне дали учителя русского языка и Закона Божия».^[2].

После того, как выбор был сделан, события пошли своим чередом: 9 сентября 1793 года Луизу образовали из лютеранства в православие, нарекли Елизаветой Алексеевной, 10 сентября обручили с Александром Павловичем, а 28 сентября того же года сыграли свадьбу.^[1].

Молодожены окунулись в жизнь, наполненную праздниками и нескончаемыми удовольствиями. У них появился свой штат, свой двор. Светское общество сравнивало их с «двумя ангелами», а Гавриил Романович Державин в своем стихотворении, посвященном юным супругам, сравнил их с Амуром и Психеей. И все же очень молодая и застенчивая Елизавета была плохо подготовлена для новой должности. Она была поражена великолепием и пышностью русского двора, но в то же время и напугана постоянными интригами, которые велись здесь с холодным расчетом. Они не обошли стороной и ее. Молодой любовник Екатерины II Платон Зубов настойчиво ухаживал за Елизаветой Алексеевной, но получил отказ. 5 ноября 1795 года Александр написал своему другу, графу В. П. Кочубею: «Вот уже год и несколько месяцев граф Зубов влюблен в мою жену. Посудите, в каком положении находится моя жена, которая воистину ведет себя, как ангел».^[3].

И все же великая княгиня чувствовала себя одинокой и немного тосковала по дому, особенно после отъезда Фредерики. Отношения с Александром были ее единственным источником утешения. В своих письмах к матери Елизавета писала: «Без моего мужа, который сам по себе делает меня счастливой, я должна была умереть тысячью смертей. Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это».^[3]

Семейное счастье Елизаветы Алексеевны длилось не долго. Романтическая природа великой княгини не находила больше родственную душу в Александре, который начал пренебрегать ею, вынуждая искать ее облегчение в чем-то другом. Елизавета стала искать уединения, сделалась мечтательной и замкнутой, имела свой узкий круг приятных ей людей. Граф Федор Головкин писал о ней: «…Она образованна и продолжает учиться с удивительной легкостью. Она лучше всех других русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России. В обществе она проявляет грацию, умеренность, умение выражаться…». В покоях молодой женщины появились серьезные книги по истории, географии и философии. Занятия были настолько усердными, что даже знаменитая княгиня Дашкова, стоявшая во главе двух российских Академий и отличавшаяся едким, бескомпромиссным характером, необыкновенно тепло отзывалась о Елизавете: «Меня привлекли к ней ум, образование, скромность, приветливость и такт, соединенный с редкой для такой молодой женщины осторожностью. Она уже правильно говорила по-русски, без малейшего иностранного акцента». Осложнилось все со смертью Екатерины, умершей в ноябре 1796 года. На трон взошел отец Александра, Павел. Тогда испортились отношения у великой княгини и с родителями Александра. Мария Федоровна не могла простить невестке «ее красоты и грации» и предпочтения Екатерины. Летом 1797 года Елизавета получила от Амалии, своей матери, письмо, где та писала ей, что собирается поехать в Саксонию, чтобы повидаться со своей сестрой, герцогиней Веймарской, но симпатическими чернилами прибавила несколько строк на белом листе бумаги: «Посудите о моем удивлении. Г-н де Тауб, находящийся здесь, попросил у меня от имени шведского короля руки одной из ваших младших сестер, Фредерики. Я так этим ошеломлена, что не знаю, что мне ответить». Поскольку за год до этого самым неприятнейшим образом была разорвана помолвка одной из дочерей Павла, великой княжны Александры Павловны, императрица потребовала объяснений от невестки. Но та ничего ответить не смогла.^[3].

Адам Чарторижский, 1808. Неизвестный художник

В то время, как Александр был страстно увлечен придворными дамами, Елизавета нуждалась в любви. Сначала утешения она искала в тесной дружбе с Головиной, а затем в романе с князем Адамом Чарторижским, ближайшим другом Александра. П. Н. Федро, в девичестве Головина, долгое время бывшая подругой Елизаветы Алексеевны, в своих мемуарах писала об Адаме: «Князь Чарторижский, введенный императором Павлом в окружение его сына, был одним из тех редких и опасных людей, которые сильно чувствуют и внушают столь же сильные чувства: их благородную и глубокую страсть выражает меланхолический взгляд, а их сдержанность и молчание говорят лучше всяких слов. Он не старался вызвать любовь великой княгини, напротив, он долго и доблестно противился ее чувству, но эти усилия спасти ее только подлили масла в огонь. Упрекая великого князя в неверности жене, указывая ему на опасности, которыми тот окружал ее, он слышал в ответ только скверные шуточки и советы не стесняться.»^[1].

После более чем пяти лет бездетного брака, великая княгиня Елизавета Алексеевна 29 мая 1797 года родила дочь, названную в честь бабушки, великую княжну Марию Александровну. В её честь в городе была "пушечная пальба" из 201 выстрела. На крещении Павел I в разговоре со статс-дамой Ливензаметил: «Сударыня, возможно ли, чтобы у мужа блондина и блондинки, родился темненький младенец?» На что последняя ответила: «Государь, Бог всемогущ!». Как бы там ни было, но Н. К. Шильдер писал, что после того, как родилась великая княжна Мария Александровна, отношения императрицы Марии Федоровны и великой княгини Елизаветы Алексеевны еще более обострились, а письма на имя великой княгини велено было перлюстрировать. Недоброжелатели Елизаветы смогли возбудить в уме Павла подозрения против невестки, путем клеветы и обмана. Александр же напротив был удивлен: «Великий князь, узнав эту новость, был как громом поражен. Он был не столь легкомыслен, чтобы равнодушно взирать на явный и почти публичный позор. Но он не мог поверить, что скандал действительно разразился, и был уверен в честном поведении того, кому сам же давал лукавые советы. Уверенность его была столь полной, что он отправился к великой княгине, нашел ее весьма опечаленной, и оба они долго гадали о том, что могло быть причиной такой стремительной развязки», — пишет Фредро.12 августа 1799 года гофмейстера, князя Чарторыйского немедленно назначают министром короля Сардинского и уже 23 августа того же года он срочно выезжает из Петербурга.^[3].

Мария Антоновна Нарышкина, 1807. Грасси. Художественное собрание Дрездена.

Смерть дочери еще больше отдалила Елизавету с мужем. Александр увлекся полячкой Марией Антоновной Нарышкиной, по оценкам современников, имевшая необыкновенную красоту и грацию. Этот роман сделает впоследствии Елизавету Алексеевну на целых 20 лет «соломенной вдовой». В одном из писем к матери Елизавета писала: «… для такого поступка надо обладать бесстыдством, какого я и вообразить не могла. Это произошло на балу… я говорила с ней, как со всеми прочими, спросила о ее здоровье, она пожаловалась на недомогание: "По-моему, я беременна"… Она прекрасно знала, что мне небезызвестно, от кого она могла быть беременна. Я не знаю, что от этого произойдет и чем все закончится!»

Оскорбленная подозрениями и императорской немилостью, Елизавета замкнулась в пределах детской комнаты и своих апартаментов, стараясь как можно меньше принимать участия в делах двора и большого света. Она чувствовала себя одинокой, никому не нужной в царской семье. По словам современников, «печать ранней грусти легла на ее образ». Все ее интересы отныне заключались в «Мышке», как она звала дочь. Отныне вести о ней занимают в ее письмах к матери главенствующее место: «Моя малышка Мари, наконец, имеет зуб, одни утверждают, что глазной, другие — что это один из первых резцов. Все, что знаю я, — это то, что дети начинают обычно не с передних зубов. Однако она почти не болела, сейчас, кажется, появляется второй. Это такая славная девочка: даже если ей нездоровится, об этом нельзя догадаться по ее настроению. Только бы она сохранила этот характер!» Однако материнское счастье великой княгини было недолгим. 8 июля 1800 года, прожив всего лишь тринадцать месяцев, великая княжна Мария Александровна скончалась. Государь был огорчен этим и испугался того, как подействовало горе на Елизавету: «она почти не плакала, и Государь очень беспокоился об ней».

Не смотря на холодность в отношениях супругов, Александр в трудные минуты всегда прибегал к помощи и поддержке жены, поскольку знал и сильный характер Елизаветы и ее нравственную чистоту. Она же писала матери: «Как только я чувствую, что ему грозит опасность, я вновь приникаю к нему со всем жаром, на который способно мое сердце». И в ночь убийства Павла и Елизавета, и ее муж знали о том, что должно было случиться. Однако Елизавета Алексеевна оставалась, чуть ли ни единственной, кто сохранял холодность рассудка и силу духа. На протяжении всей ночи 12 марта 1801 года она оставалась рядом с мужем и оказывала ему сильнейшую моральную поддержку, лишь иногда отлучаясь по просьбам Александра, чтобы проверить состояние его матери Марии Федоровны.

Дети

В браке родилось две дочери. Обе умерли в младенчестве.

·     Мария Александровна (29 мая 1797 год, Санкт-Петербург - 27 июня 1800 год, Санкт-Петербург)

·     Елизавета Александровна (15 ноября 1806, Санкт-Петербург — 12 мая 1808, Санкт-Петербург)

Не смотря на то, что дочери Елизаветы Алексеевны были признаны Александром, отцовство обеих считалось сомнительным. Отцом Марии, старшей дочери, считался Адам Чарторижский, второй, Елизаветы - Алексей Охотников.

Общественная деятельность

Елизавета Алексеевна много занималась благотворительностью, при этом не афишировала своих деяний. Так, из положенной ей ежегодно суммы в миллион рублей, императрица брала лишь двести тысяч, из которых на личные расходы оставляла только пятнадцать тысяч, а остальные деньги отдавала на благотворительные дела.

За два месяца до смерти Александра I, после долгих лет холодности, живя на юге в Таганроге, супруги очень сблизились.

Смерть

Елизавета пережила мужа только на полгода. Она умерла в Белёве, сопровождая гроб супруга из Таганрога в Петербург и задержавшись там из-за болезни. Погребена 21 июня 1826 рядом с Александром в Петропавловском соборе (Санкт-Петербург).

Возникшие после смерти императрицы слухи стали отождествлять Елизавету Алексеевну с затворницей Сыркова монастыря Верой Молчальницей, появившейся впервые в 1834 году в окрестностях Тихвина.^[4] Данные слухи возникли как дополнение к легенде о старце Фёдоре Кузьмиче, в котором с середины XIX века видели ушедшего от мира императора Александра. Приверженцы этой версии есть и в настоящее время.^[5] По другим данным, Верой Молчальницей была дочь генерала В. А. Буткевича, принявшая монашеский постриг в силу личных обстоятельств.^[6]

Посмертное молчание о личной жизни

В 1817 году императрица познакомилась с историком Николаем Михайловичем Карамзиным, и вскоре между ними установились дружеские отношения. Со временем их отношения стали настолько доверительными, что императрица читала ему вслух свои дневники, которые она вела со времени приезда в Россию. Об этой подробности сообщил сам Карамзин перед смертью. Императрица хотела завещать свой дневник именно ему, но историк умер через две недели после кончины Елизаветы Алексеевны (простудившись на Сенатской площади), и потому её желание не было выполнено, дневник был сожжён Николаем I. Тем не менее, указывается, часть дневников сохранилась и недавно она опубликована. После смерти Елизаветы Николай и Александра Федоровна в бумагах покойной также нашли письма Охотникова. Император сжег их, но осталась запись в дневнике императрицы о впечатлении, произведенной на нее бумагами предшественницы и цитировала письма Охотникова:

«4/16 июля. Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее ma petite femme („моя женушка“), mon amie, ma femme, mon Dieu, ma Elise, je t’adore („мой друг, моя жена, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя“) и т. д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце (im Taurischen Palast), и они проводили вместе 2-3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Элизы (вторая дочь Елизаветы Алексеевны) — вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка. Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье, и, оглядываясь при этом на себя, я молила Бога, чтобы он уберег меня от такого, так как один легкомысленный шаг, одна поблажка, одна вольность — и все пойдет дальше и дальше, непостижимым для нас образом».

Николай I запретил великому князю Николаю Михайловичу публиковать главу, посвященную роману Елизаветы Алексеевны и кавалергарда Алексея Охотникова. Но текст запрещенной главы сохранился

К содержанию номера

К другим номерам:

http://www.esdek.narod.ru/nomera.htm